Владимир Савченко - Перепутанный

Вот оно что. Так, видимо, и получилось. И я даже догадываюсь почему: от нетерпения моего, от напора желаний поскорее увидеть родной мир. А потом еще закрепил эту перестройку своими «увидеть! услышать!..». М-да.

— А обратную перестройку не проигрывали на персептроне?

«Проигрывали. Возможно. На персептроне все возможно, но ты-то ведь не персептрон…»

Патрик Янович замолкает: ни света, ни звука, ни касания. Да и что тут говорить? Сам черт не поймет, какая каша получилась у меня в мозгу. Ведь только от сетчатки глаз уходит вглубь миллион нервных волокон… а сколько их теперь, куда пошли, как? Никакое хирургическое вмешательство не поможет. Чудо, что я вообще жив и еще что-то соображаю.

Темно, тихо — отсчетный нуль восприятия. Только когда поведу глазами, возникают шумы. Довольно сложные: то тоном выше, то пониже, громче, слабее, с обертонами всякими. Это я их «вижу»: сигналы возбуждения от глаз в переложении для языка ушей. Веду глазами в противоположную сторону — обратная последовательность шумов. Теперь быстрее: те же звуки, но резче, выше… Тоже можно выучить. Вот и давай, приводи эти впечатления в соответствие с помнимыми обликами. Патрик Янович-тренер и шеф, массивен, большая голова с широким лбом, переходящим в лысину в обрамлении светлых волос; твердый взгляд синих глаз, прямой крупный нос над втянутыми губами; высокий голос, очень отчетливо произносящий слова (вот поэтому и вспышки от него разделены паузами тьмы резче, чем у Бориса… есть соответствие, есть!).

А узнал я его лишь потому, что он пожал мою руку левой. Правая у него парализована и сохнет — память о первых считываниях и радиополетах.

Друга-врага Борюню я не то что узнал, а почувствовал: он здесь. Сразу представил его округлую физиономию с сизыми щеками, полными губами и толстым вислым носом, его лукаво-веселые глазки и шевелюру рыжих мелкокурчавых волос (коим, как я однажды ему заметил, приличнее было бы расти не на голове). Его я знаю не только снаружи, но и изнутри: мы обменивались телами. Я был в его на Луне, он в моем здесь- сенсационный опыт. Почувствовал — и мне сразу стало бодрее.

— А что же те, со звезды Барнарда да с Проксимы, не предупредили нас о такой возможности? При их-то опыте!..

«Милый, так в том и дело, что в своих радиополетах и обменах они с подобным могли и не столкнуться. Барнардинцы — кремнийорганики: замедленные процессы обмена веществ, устойчивые структуры. Вспомни хотя бы о сроках их жизни — что для них несколько лет!.. А проксимцы и вовсе кристаллоиды: переходы от телесного бытия к электромагнитному и обратно для них — вроде включения и программирования электронных машин. У них раздифференциации не бывает»,

«Это только у таких, как ты…» И снова «го-го-го» алыми вспышками.

— Конечно, у тебя разжижения мозгов после полета не было, для этого надо же иметь мозги!

«Вай, дорогой, как ты это хорошо сказал!» И раньше шумов и световых колыханий угадываю, что Гераклыч в телячьем восторге хочет меня обнять. Так и есть. Вырываюсь.

— Убери свои волосатые руки! Что за манеры!..

«У Бориса подобное не произошло, потому что его радиополет длился меньше, корректно уточняет Патрик. — И если бы это не случилось с тобой, то в следующем полете — непременно с ним. И даже похуже».

С минуту я размышляю: может ли быть положение похуже? Может. Полная некоммуникабельность. Впадение в идиотизм. Саморазрушение тела. Вполне… Так что я тебя спас, Борюнчик.

— И как же теперь будет, Патрик Янович? «Тела улетающих в долгий радиополет будем погружать в анабиоз с максимальным охлаждением-для предельного замедления всех процессов. Не додумали мы с этим раньше: и я, и ты… все».

Да, так оно всегда и бывает: пока гром не грянет… Сначала практиковали короткие радиополеты: на минуты, часы, самое большее на сутки — тело нужно было держать в готовности для приема, в почти нормальной жизнедеятельности. Эта методика и осталась. Сейчас в институте, наверно, многие руками разводят: как это мы не сообразили?..

— А мне-то… мне как быть?

Наверно, вопрос прозвучал с драматическим надрывом (не контролирую, нет обратной связи), потому что последовала пауза тьмы-тишины.

«Тебе… ну, прежде всего диктуй отчет о полете. Исполняй, так сказать, свой долг до конца. Осваивайся в новом положении. Советовать не берусь, но… я бы на твоем месте постарался и сейчас быть максимально полезным человечеству-пусть даже как уникальный клинический случай. Нейрофизиологи драться будут за право исследовать тебя, экспериментировать с тобой, потому что теперь ты то исключение, что помогает понять правила. Правила переработки информации в мозгу- они ведь до сих пор темны».

— Вот спасибо! И вы отдадите меня им на растерзание?!

«Ну… это как сам пожелаешь. Что до нас, то мы, конечно, сделаем все, чтобы максимально восстановить твою коммуникабельность».

«Я сделаю, я! Есть идея. Ты еще будешь целовать „мои волосатые руки!“» красно-оранжево обнадеживает Борис.

«И последнее: Камила здесь. Допустить ее к тебе?»

— Она знает?

«Не больше чем другие».

— А что знают другие?

«Официальное сообщение: психонавт, доктор физико-математических наук

М. А. Колотилин завершил самый долгий в истории человечества радиополет по медиане с самостоятельным изменением траектории. Возвращение прошло удовлетворительно, психонавт обследуется».

Конечно, раз жив — уже удовлетворительно. На троечку.

— Нет, пока не надо Камилу… раз я обследуюсь.

Они поднимаются — рокочущий шум перемещений, изменений освещенности. Уходят. Я чувствую себя очень усталым: то ли от способа общения, то ли от узнанного. «Оставь надежды…»

Темно, тихо, одиноко. Очень одиноко.

В школе и в институте мне плохо давался английский. Ну, не шел — особенно этот кошмарный звук «th». Еле сдавал экзамены. Так было до тех пор, пока в англо-американских научных журналах не появились статьи обо мне. Не только, правда, обо мне: и о Борисе, о ныне покойных Олафе Патерсене, Ване Птахе, Арджуне, Гуменюке… о всей нашей команде психонавтов; но и обо мне был где абзац, а где и два. Откуда и взялось прилежание к «инглишу», понимание его! Надо же было прочесть, проверить, не исказили ли мой неповторимый образ или фактику. Большое дело личный интерес.

А теперь такое отношение прорезалось у меня к нейрофизиологии, психофизиологии, психокибернетике, пси-бионике, к теориям восприятия — ко всему кусту наук, исследующих и объясняющих, почему мы так видим, так слышим и т. п. Фотоэлемент скользит по строкам, штырьки бегло сообщают моим пальцам слова и знаки. Наиболее понравившиеся места я диктую на магнитофон, чтобы потом увидеть в цвете. Читаю, как детектив, до глухой ночи.