Анна Голоусикова - Мастер своего дела (сборник)

— Не забуду… И тебя, и бабушку, и Верка… А облачков купишь? Помнишь?

Белеш закашлялся. Он хорошо помнил. Не так давно славно шли дела у мастера дождя. Богатые покупатели толпились в лавке, выбирая кто теплый весенний, а кто и прохладный грибной. Потом пошла мода на грозы с молниями, и не было отбоя от господинчиков, тыкающих пальцами в тяжелые глиняные кувшины, мол, вот этот — побольше, пострашнее… Белеш радовался, придумывал всякое. То гром раскатистый добавит, то череду алых трескучих разрядов, да чтобы с именем заказчика тонкой вязью по черному бархату неба… Было время — не пылился на прилавках товар. Брал Белеш в лавке напротив оптом связку облаков, поил водой, шептал слово тайное, следил, как пушистые барашки тяжелеют, набухают, превращаются в тучи грозовые, грозные. Горожане раскошеливались — приятно похвастать перед соседями сизой тучей, висящей над домом, да и клумбы полить — тоже дело.

Частенько школьники озорничали. Любимое занятие было: на три монетки заказать коротенький «как-из-ведра», чтобы промок до нитки строгий учитель и долго еще грозился, обсыхая у камина. Было время… Хорошо шли дела у мастера дождя. И то верно. Почему бы не порадоваться ласковому дождичку после жаркого, ясного дня, почему бы не ахать, удивляясь мощи стегающих ливней? Было время.

Белеш осторожно опустил внучку на пол. Шлепнул легонько. «Ложись-ка спать, малявка…» Сел у окна, пригорюнился. Было время, да прошло… Как состарился Гри-солнцедел, как подросли его племянники и взяли на себя торговлю — так все и началось. За день перекрасили стены, поменяли незамысловатые витрины. На вывеске вместо улыбающихся подсолнухов, нарисованных масляной краской, оскалился пастью длинногривый лев. Про главное тоже не позабыли наследнички — за одну ночь взвинтили цены до небес. Сначала посмеивались другие мастера, у виска пальцем крутили: «Кто, мол, за такие деньги к вам пойдет? Глупость и безрассудство». Поначалу посмеивались, да только вскоре забеспокоились.

День за днем, неделя за неделей пустели торговые ряды, и лишь толпились хмурые горожане возле солнечной лавки. И понятно почему! Ведь будь ты богач или мастеровой, художник, циркач или какой-никакой воришка-замухрышка, лишний раз не то что дождичка — покушать не купишь, а солнышка на минутку возьмешь, чтобы себя да детишек порадовать. Потому что никак нельзя человеку без солнышка — душа стынет.

Старый Гри-солнцедел это понимал, направо-налево шкатулки драгоценные не раздавал — не случалось такого, а все же… Раз в неделю по вторникам выбирался старый Гри на дворцовую площадь, раскрывал позолоченную коробочку и выпускал огромное, жаркое, щедрое наружу: «Радуйтесь люди! Грейте ладошки, ребятишки. Подставляйте лысины под горячие лучи, старики! Радуйтесь! Купить ведь могут не все, а душа есть у каждого!» Хороший был человек — Гри, и солнцедел знатный… Вот только племяннички не в него уродились, и закончились солнечные вторники. Затосковал люд. Имущий бежал в лавку, выкладывал грошики за жгучие сундучки, прятал поближе к сердцу, нес домой. А тому, кто с хлеба на воду едва перебивался, оставалось лишь таиться в темных переулках, да жадно смотреть со стороны на высоченные заборы, за которыми струились, упираясь в небо, сияющие столбы. Только разве можно согреться под чужим солнцем?

Мастер дождя Белеш грустил. Жался лбом к стеклу, смотрел на город. За окном клубилась привычная мгла. Серая изморось, не похожая ни на дождь, ни на туман, висела призрачным занавесом: утро ли, вечер ли — сразу не поймешь… Долго молчал старый дождевик, потом, кряхтя, поднялся, прикрыл ставни. Если бы не безносая кукушка, живущая в настенных часах, так и не понял бы старик, что наступила полночь.

Колокол на городской ратуше глухо пробил шесть раз. Дед Шамайка поднялся по узкой винтовой лестнице, толкнул дверь и очутился в комнате, стены которой с потолка до пола были увешаны старинными коврами. Под каждым из ковров стояло кресло с высокой спинкой. Мастера чинно рассаживались по местам, приветствуя друг друга. Толстый Белеш уже был здесь. Угрюмый, невыспавшийся, он напоминал утес, и Шамайка вдруг подумал, что мастер-дождевик очень немолод, как и все они, собравшиеся здесь. Шамайка опустился в кресло под ковром с вытканной шелком радугой, достал из рукава Слоника, почесал его между ушами. Слоник запыхтел от удовольствия, ткнулся мокрым носом в ладонь хозяина.

— Ну что, вроде все в сборе? — Звездный мастер покосился на единственное пустующее кресло. Над высокой спинкой переливалось шитое золотом солнце с алыми шерстяными лучами. — Можно начинать.

— Не ходили еще ветродуи в приказчиках! — пронзительный голосок прервал звездного мастера, у остальных аж в ушах зазвенело. Седая конопатая старушка вскочила с места и забегала по зале, размахивая несуразно длинными руками. — Ишь чего удумали! Мол, если солнцеделы, то все можно… так, что ли? Не на тех напали!

— Не шуми, красавица. — Седая голова звездного мастера над затертым плащом из серебряной тафты качнулась укоризненно. — А ты что скажешь, брат?

— Что тут говорить? С каждым днем дела все хуже и хуже. Совсем житья нет. Никому наше ремесло не нужно, людям на главное не хватает. Дай бог, заскочат в день два-три бездельника, попялятся на бирки с ценами и уйдут, хлопнув дверью. Кое-кто из нас еще держится: господа берут товар по праздникам — дамочек да мелкотню позабавить, а остальным куда деваться? Вон ветродуи да тумановязы скоро по миру пойдут. Дождевику впору в трубочисты наниматься… Да и мне тоже. — Мастер ночи, одетый, как полагается, в иссиня-черный сюртук, почти плакал. — Тут от солнцеделов посыльный прибегал, свиток принес запечатанный. Пишут, что, мол, все одно — конец. Так мы, мол, у тебя дело перекупим, а взамен отсыплем солнца пуда три — на год хватит, а то и на два, если понемногу тратить. А еще пишут, что, если желаю, могу к ним наняться, и жалованья мне кладут по пятьдесят шиллингов в неделю, а коли своих сыновей им в услужение отдам — столько же надбавят. Я свиток тот поганый туда-сюда покрутил, десять раз перечитал, всю голову сломал. Жалко до слез родное, дедами выпестованное ремесло в чужие руки отдавать, да только дома все ревмя ревут. А вчера иду по набережной, гляжу — детишки у какого-то особняка трутся. Понятное дело, оттуда смех, песни, птицы щебечут. Над забором высоченным труба солнечная в небо упирается. А малышня к щелкам носами прильнула… Теребят бедолаги в ладошках зеркальные фантики, норовят поймать хоть лучик. Пригляделся. И мой младшенький среди них. — Мастер ночи запнулся, достал из кармана отглаженный платок, высморкался.

— А я этот твой свиток и читать не стала. Сунула в печь, и все! — Конопатая старушка хмыкнула, замялась на секунду. — Говоришь, пятьдесят в неделю?