Владимир Венгловский - Яблони на Марсе (сборник)

Шли вперед, как умели. Те, кто начал это движение, остались далеко позади, памятниками, загаженными птицами, и безымянными бугорками мха среди болот.

Шли вперед, сквозь войны, эпидемии и бунты. А Мечта оставалась — одна на всех. Дурацкая и настоящая. Все эти мерцающие россыпи над нашими головами. Подмигивали, намекали нам на что-то. Ты всегда возвращаешься к истокам, всегда верен своей мечте — какой бы глупой и детской она ни была. Иначе какой смысл во всей этой гребатории, верно?

Нам нужна была вся Вселенная, целиком и полностью, без дураков. Все это пряталось где-то внутри с самого начала. Все эти парни в дебрях еловых лесов, в меловых темницах монастырей. Гипнотическая композиция рублевских икон и бряцанье доспехами на поле Куликовом. Нам было слишком тесно и мало — этого, земного. Мы абстрагировались. Велеречивым бояном растекались по Мировому древу, дикими волчьими стаями рассыпались по степям и снегам, и шире, и дальше, и выше — под самые облака.

Мы просто верили в Будущее. Стояли по колено в соломе и навозе, а смотрели — вперед и вверх. Один парень придумал ракеты, второй — как их строить. Потом еще один улыбнулся, махнул рукой и полетел вперед и вверх. По пути к далеким звездам. И тогда все поняли, что наступает НАШЕ будущее.

И теперь у нас есть все эти механические помощники, информационные сети, у нас есть достижения медицины и экологическое равновесие. У нас нет войн, Планета — с большой буквы — одна на всех. И целый самосвал полной свободы. Хочешь творить — твори. Хочешь любить — люби. Хочешь лепить глиняные горшки — мы синтезируем тебе тонны этой глины. Хочешь пиликать на скрипке с утра до вечера — у тебя всегда найдется пара слушателей. Они будут слушать тебя просто из деликатности. Потому что так воспитаны.

Я родом из России, планета Земля. Из поколения, дотянувшегося до звезд.

На панели визора в кают-компании — бугристая физиономия премьера Зубакова. Твердит об успешном старте первого этапа терраформирования Марса, об интеграции, об эффективном сотрудничестве в технологическом и экономическом аспектах…

— Я прямо готов расцеловать эту его бородавку. — Корн пшикает кольцом пивной банки, поднимает ее, роняя на ковролин хлопья пены. — Мы сделали это, а?

— Верно, дружище.

Я чокаюсь с ним своей банкой, делаю глоток, блуждая рассеянным взглядом по комнате. У нас тут и стеллаж, уставленный багровыми корешками классиков, и бюст Циолковского, и кадка с мохнатой пальмой, и фонотека с ностальгическими пластинками психоделического рока — от «Песняров» до «Аквариума», и обязательные репродукции Куинджи и Дейнеки на стенах, и мини-бильярд, и даже массивный автомат для газировки с сиропом. Все, чтобы почувствовать себя как дома.

В комнату заглядывает дежурный связист:

— Морально разлагаетесь?

— Ой, Жора, разлагаемся, — сияет Корн улыбкой чеширского кота.

— Дерябин, у тебя личный вызов по четвертом каналу. Снизу!

— С Марса?!

— Ага, — растерянно улыбается связист. — Элизий-четыре. Ждешь кого?

— Кто это, кто это, Антоха? — частит Корн. — Это ведь та, про кого я подумал, да?! Да?!

Я медленно отставляю банку на стол. Выбираюсь из уютного плена кресла.

— Эй-эй, Антоха, чего это у тебя с лицом? Ты только тут не падай, слышишь? По этому полу Жора своими сапогами ходил, он антисанитарный! Верно, Жора? Может, проводить тебя до КП?

Изображаю что-то вроде улыбки. Прикладываю палец к губам:

— Корн, умоляю… ни слова!

— Вас понял, Герань! Затыкаюсь!

У Агнии новая стрижка — короткая, озорно-мальчишеская. Косая челка падает на глаза. Глаза — все те же. Глубокие зелено-янтарные омуты, в которых хочется утонуть. Коллапсары зрачков, в которых хочется потеряться навсегда.

— Ты забыла у меня свою сережку.

— Я ничего не забываю, Дерябин.

— Так и думал. Хотелось так думать, во всяком случае…

— Рада тебя видеть.

— Я-то как рад. Думал, ты все еще на Поясе астероидов.

— Прилетели только сегодня. Провели первичную разведку. Развернули «Челюскинца», обживаемся. Теперь тут предстоит много работы.

— Знаю, мне уже товарищ Зубаков сообщил по новостям.

— Ох, Антон… В своем стиле!

— Ох, Агния! Как всегда — обворожительна в гневе!

— Мы тут разворачиваем клим-купол. На равнине Элизий, у самых Борозд Гефеста. Это я к тому… Что тебе теперь, наверное, полагается отпуск?

— Так точно, две недели.

— Знаешь, у нас тут, конечно, от добровольцев нет отбоя, но работы хватает. Работы ужас как много. Я помню про ваши традиционные крымские недели с Корнеевым, но… ты ведь еще помнишь, как водить краулер?

— Мне надо подумать над этим предложением, дорогая моя.

— Ну, тогда, дорогой мой… до связи?

— До связи, Агния.

Я некоторое время смотрю на экран, все еще слышу эхо ее последней фразы, сказанной, прежде чем отключить визор: «Люблю тебя».

— А я тебя, — беззвучно шепчу в ответ.

Я вытаскиваю из нагрудного кармана футлярчик, в котором хранил все это время ее сережку. Бережно вытаскиваю, смотрю на свет ламп — на запаянные в стекло крошечные гранулы земной почвы.

Возвращаюсь в кают-компанию:

— Есть неплохая мысль по поводу отпуска, Корн.

— У меня тоже. Как насчет такого: рвануть в Крым, все две недели не вылезать из гамака, на визоре — «Старики» и «Тихоход». И целое море пива и горные хребты шашлыков, а? Каково?

— Кое-что получше…

— Готов воспринимать, Контроль. Излагайте вводную.

— Две недели в респираторе и защитном костюме, тучи красной пыли, очень тесно и холодно, компот из концентрата и замороженные котлеты. Каюты с низкими потолками. Работа с утра до вечера. Искусственный свет. Отвратительный кофе. Но… совершенно фантастические закаты. А уж люди какие приятные! И, кстати…

— И кстати?

— Ты же еще помнишь, как водить краулер?

Он щурится, качает вихрастой головой, сминает пивную банку гармошкой. Встает с кресла:

— Герань… готовность два!

— Форсаж! — улыбаюсь я, ударяя со штурманом кулаком о кулак.

— Я люблю тебя, — сказал Матвей.

Отстранившись от микроскопа, я поправила защитные очки.

Очки были желтые и добавляли всему, что видишь, какое-то радостное, солнечное настроение. Но с тем выражением, которое было на лице у Матвея, не под силу было справиться даже моим волшебным желтым очкам. На лице его, помимо всегдашней мрачности, теперь читалось отчаяние, совершенная безысходность, предельная печаль…

— Извини, что?

Зря переспросила. До меня-то смысл сказанного уже дошел. А вот на Матвея теперь стало страшно смотреть:

— Давно хотел сказать… И вот… Я подумал, что…

Он скомкал окончание фразы, сделал неопределенный жест рукой, указывая в сторону панорамного окна станции.