Айзек Азимов - На земле достаточно места (Сборник рассказов)

– Все получается очень просто, если знаешь, как делать.

– Ну, тогда расскажите, доктор Уэлч, как вы это делаете.

– Так я вам и рассказал.

Физик рассеянным взглядом искал хоть один наполненный бокал.

– Я уже многих переносил к нам, – продолжал Уэлч. – Архимеда, Ньютона, Галилея. Бедняги!

– Разве им не понравилось у нас? Наверно, они были потрясены достижениями современной науки, – сказал Робертсон.

– Конечно, они были потрясены. Особенно Архимед. Сначала я думал, что он с ума сойдет от радости, когда я объяснил ему кое-что на том греческом языке, который меня когда-то заставляли зубрить, но ничего хорошего из этого не вышло…

– А что случилось?

– Ничего. Только культуры разные. Они никак не могли привыкнуть к нашему образу жизни. Они чувствовали себя ужасно одинокими, им было страшно. Мне приходилось отсылать их обратно.

– Это очень жаль.

– Да. Умы великие, но плохо приспосабливающиеся. Не универсальные. Тогда я попробовал перенести к нам Шекспира.

– Что! – вскричал Робертсон. Это было уже по его специальности.

– Не кричите, юноша, – сказал Уэлч. – Это неприлично.

– Вы сказали, что перенесли к нам Шекспира?

– Да, Шекспира. Мне был нужен кто-нибудь с универсальным умом. Мне был нужен человек, который так хорошо знал бы людей, что мог бы жить с ними, уйдя на века от своего времени. Шекспир и был таким человеком. У меня есть его автограф. Я взял на память.

– А он у вас с собой? – спросил Робертсон. Глаза его блестели.

– С собой. – Уэлч пошарил по карманам. – Ага, вот он.

Он протянул Робертсону маленький кусочек картона. На одной стороне было написано: «Л, Кейн и сыновья. Оптовая торговля скобяными товарами». На другой стояла размашистая подпись: «Уилм Шекспр».

Ужасная догадка ошеломила Робертсона.

– А как он выглядел? – спросил преподаватель.

– Совсем не так, каким его изображают. Совершенно лысый, с безобразными усами. Он говорил на сочном диалекте. Конечно, я сделал все, чтобы наш век ему понравился. Я сказал ему, что мы высоко ценим его пьесы и до сих пор ставим их. Я сказал, что мы считаем их величайшими произведениями не только английской, но и мировой литературы.

– Хорошо, хорошо, – сказал Робертсон, слушавший затаив дыхание.

– Я сказал, что люди написали тома и тома комментариев к его пьесам. Естественно, он захотел посмотреть какую-нибудь книгу о себе, и мне пришлось взять ее в библиотеке.

– И?

– Он был потрясен. Конечно, он не всегда понимал наши идиомы и ссылки на события, случившиеся после 1600 года, но я помог ему. Бедняга! Наверное, он не ожидал, что его так возвеличат. Он все говорил: «Господи! И что только не делали со словами эти пять веков! Дай человеку волю, и он, по моему разумению, даже из сырой тряпки выжмет целый потоп!»

– Он не мог этого сказать.

– Почему? Он писал свои пьесы очень быстро. Он говорил, что у него были сжатые сроки. Он написал «Гамлета» меньше чем за полгода. Сюжет был старый. Он только обработал его.

– Обработал! – с возмущением сказал преподаватель английского языка и литературы. – После обработки обыкновенное стекло становится линзой мощнейшего телескопа.

Физик не слушал. Он заметил нетронутый коктейль и стал бочком протискиваться к нему.

– Я сказал бессмертному барду, что в колледжах есть даже специальные курсы по Шекспиру.

– Я веду такой курс.

– Знаю. Я записал его на ваш дополнительный вечерний курс. Никогда не видел человека, который больше бедняги Билла стремился бы узнать, что о нем думают потомки. Он здорово поработал над этим.

– Вы записали Уильяма Шекспира на мой курс? – пробормотал Робертсон. Даже если это пьяный бред, все равно голова идет кругом. Но бред ли это? Робертсон начал припоминать лысого человека с необычным произношением…

– Конечно, я записал его под вымышленным именем, – сказал доктор Уэлч. Стоит ли рассказывать, что ему пришлось перенести. Это была ошибка. Большая ошибка. Бедняга!

Он, наконец, добрался до коктейля и погрозил Робертсону пальцем.

– Почему ошибка? Что случилось?

– Я отослал его обратно в 1600 год. – Уэлч от возмущения повысил голос. Как вы думаете, сколько унижений может вынести человек?

– О каких унижениях вы говорите?

Доктор Уэлч залпом выпил коктейль.

– О каких! Бедный простачок, вы провалили его.

Растянувшись на циновке, подперев подбородок маленькой ладошкой, Никколо Мазетти в тоске и отчаянии слушал Барда. Он готов был разреветься – слезы подступали к глазам. Не будь он один в доме, он, конечно, никогда не позволил бы себе такой роскоши – ведь ему было уже одиннадцать.

Бард рассказывал: «Давным-давно в самой чаще дремучего леса жил-был бедный дровосек. У него было две дочери, а жена его – их мать – давно умерла. Обе дочери – писаные красавицы. У старшей дочери волосы были чернее воронова крыла, а у младшей – золотые и блестящие, как солнце в осенний вечер.

По вечерам, когда девушки поджидали отца с работы домой, старшая сестра садилась у зеркала и заводила песню…»

Но о чем она пела, Никколо расслышать не успел, потому что в это самое время под окном раздался крик:

– Эй, Ники!

Никколо быстро вытер глаза и бросился к окну.

– Привет, Пол! – прокричал он в ответ.

Пол Лэб взволнованно махал руками. Он был худее Никколо и ростом пониже, хотя и на полгода старше. Он часто моргал – верный признак того, что он очень взволнован.

– Эй, Ники, открывай скорей! У меня – идея, нет – полторы идеи! Ты только послушай!

Он быстро оглянулся – видимо, испугался, как бы кто-нибудь, не дай бог, не услышал. Но во дворике было пусто – ни души. На всякий случай он повторил шепотом:

– Потрясающая идея.

– Ладно, сейчас открою.

А Бард продолжал как ни в чем не бывало, не зная, что Никколо уже не слушает его. И когда вошел Пол, изрек: «…И тогда лев сказал: «Если ты сумеешь отыскать для меня потерянное яйцо птицы, что только раз в десять лет пролетает над Горой Из Слоновой Кости, то…»»

Пол удивленно вздернул брови:

– Ты что, Барда слушаешь? Вот не знал, что у тебя есть!

Никколо густо покраснел.

– Этого-то? – спросил он как можно более небрежно. – Это так, развалина старющая. Я его слушал, когда маленький был. Дрянь жуткая.

И он сердито пнул Барда носком ботинка. Потрескавшийся и выцветший пластик корпуса являл собой жалкое зрелище.

От удара динамик Барда отключился, на секунду голос его захлебнулся, но затем продолжил повествование: «…через год и один день, когда железные башмаки износились, принцесса остановилась у обочины…»

– Ох, ну и древняя же это модель, – презрительно процедил Пол, смерив Барда уничижительным взглядом.