Джеймс Блэйлок - «Если», 2002 № 09

Репортер уже говорил о Мемфисе, где высотные здания на холме стали оседать и рассыпаться, как при взрыве.

Теперь Ивинс знал, что бывает, когда тремплеры встречаются лицом к лицу.

Ивинс понял: Роу не параноик. Должно быть, это Вселенная спятила.

И тут же спросил себя, что подразумевает под этим.

Доктор смел в совок разбитое стекло, сварил кофе под успокаивающее жужжанье холодильника и снова уселся перед телевизором, переключая каналы, когда диктор переходил к другим новостям. Как только рассвело, он вынудил себя позавтракать. Сегодня у него был выходной. И никаких шансов повлиять на Игру Девяти. Но он просто обязан поговорить с Роу.

Особенных повреждений в городе не замечалось: разлетевшаяся витрина, знак объезда, облако пыли над развалинами ветхих построек и одностороннее движение вокруг рухнувшего заграждения, где уже были установлены сигнальные лампочки.

Дежурил Макс. Сегодня он был явно чем-то встревожен.

— Что происходит, док?

— Похоже, на Среднем Западе землетрясение.

— Это мне известно, — кивнул санитар. — Но что творится с пациентами? Все возбуждены, даже после успокоительного, толкуют о конце света, и еще Бог знает о чем.

— Значит, я вовремя, хотя сегодня и не моя смена. Но сначала хотелось бы увидеть нашего пациента с амнезией…

— Этого… как его, Доу или Роу?

— Роу. У меня кое-какие соображения по поводу его болезни. Осенило сегодня утром. Если выдастся свободная минутка, приведите его в мой кабинет.

— Только не сразу, док.

— Понятно.

По пути в кабинет Ивинс заглянул в пару отделений. Макс не ошибся. Дела и вправду были плохи. Один из кататоников вышагивал по палате и говорил сам с собой. Другой пациент исполнял грациозный танец под безмолвную музыку. Мужчина во втором отделении, обращаясь к стене, произносил речь о всаднике на коне бледном и небесах, сворачивающихся, наподобие свитка.

Кофе из автомата уже остывал, когда Макс привел Роу. Потерявший память терпеливо ждал, предоставляя доктору Ивинсу начать первым.

— Вы были правы насчет Сент-Луиса.

Роу кивнул.

— Из-за тремплеров?

Роу снова кивнул.

— Итак, что принесет следующий раунд?

— Очень многое и совсем скоро.

— А именно?

— В шахматах есть термин. Эндшпиль. Мы, Девять, подошли к эндшпилю.

— Эндшпиль. Раньше вы говорили, что Девять будут играть вечно… как это там… задолго до начала времен и куда позже конца.

— Совершенно верно. Мы играем в Игру. Теперь одна партия завершается и затевается другая.

— Но что будет с нами?

Улыбка Роу показалась доктору почти сожалеющей.

— Скоро все будет кончено.

— Что именно?

— Я же сказал. Все.

— Вздор!

— Возможно, для вас.

Голубой спортивный костюм и руки Роу вдруг посерели, словно дым, потом стали прозрачными, до того, что сквозь них просвечивало кресло. Осталось только его лицо. Оно заколебалось, подернулось рябью, и когда Ивинс снова открыл глаза, в кресле никого не было. И освещение в комнате казалось неестественным, а тени — слишком резкими. Воздух был насыщен электричеством. Ивинс повернулся к окну. Солнце тоже изменило цвет, став из желтого зловеще бело-голубым. Небеса разверзлись и оттуда донесся оглушительный рев.

Что-то черное пролетело мимо окна, рухнув на землю. Только по мелькнувшему опаленному крылу Ивинс догадался, что это мертвая птица.

Но тут окно растаяло.

Эндшпиль…

Лукас Латулиппе сочувствовал знакомым ему религиозным физикам, склонным к мистике биологам, богомольным химикам и благочестивым геологам. В качестве математика, испытавшего в середине жизни пылкое и неожиданное превращение в искренне верующего католика, Лукас с искренней скорбью наблюдал тяжкие труды своих коллег, пытавшихся привести в соответствие духовные верования с основными положениями мирских профессий: Творение с Большим Взрывом, сад Эдема с дарвинизмом, Потоп с тектоникой плит. С каким сокрушающим столкновением диаметрально противоположных значений, образов, приоритетов и сил приходилось каждый день встречаться этим доблестным мужчинам и женщинам! Как объять строгий космос Эйнштейна, Хокинга и Уилсона, не отказываясь от непостижимого пространства Августина, Мохаммеда или Кришны?.. Все это требовало огромных затрат ментальной энергии и отвлекало от формулирования теорем.

Собственным уникальным душевным покоем и вытекающей из него производительностью Лукас был всецело обязан сделанному в юности выбору профессии. Когда Откровение вдруг снизошло на его душу (тогда был прохладный осенний день, и в тот миг, дремотно пересекая кампус, он увидел голубя, опускающегося на шпиль часовни), Лукас словно переродился, лишившись всех своих внутренних конфликтов. Новообретенная вера ничем не мешала его занятиям теоретической математикой, а академические занятия не противоречили его убеждениям.

Такова была красота той чистейшей разновидности математики, которую практиковал Лукас. Она находилась в полном разводе с практическими применениями и не имела никакого отношения к устройству Вселенной. О, конечно, науки менее рафинированные пользовались математикой, чтобы воплотить и прояснить собственные открытия, отчасти марая при этом славное наследие Пифагора и Эвклида. Лукас не стал бы отрицать, например, того, что в основе жестокой реальности ядерной бомбы прячется простое маленькое уравнение. Однако мы ведь вынуждены мириться с тем, что некоторые из славных слов, которыми пользовался Клайв Стейплс Льюис, могут быть использованы в инструкции по сборке садовой качалки.

И благословленный столь эфирной конституцией своей дисциплины Лукас наслаждался такой свободой вероисповедания, какая — он не сомневался в этом — едва ли была доступна ученым, специализирующимся в других дисциплинах. Он посещал Мессу ежедневно — с чистой совестью и спокойной душой. Находясь в приходской церкви, расположенной не очень далеко от места его работы и посещаемого в основном иммигрантами из Испании, с которыми Лукас почти не заговаривал, он ощущал незамутненную Благодать, исходившую от Господа, которого Лукас смел представлять в своих мыслях как Всевышнего Математика.

Лукас Латулиппе жалел своих коллег. И он каждый день молился о том, чтобы им было даровано испытать ту же Благодать и всю меру величия математики.

Впрочем, невзирая на его глубокую веру, Лукас вовсе не ожидал, что его молитвы будут услышаны.