Джеймс Блэйлок - «Если», 2002 № 09

Интересно, что она сделает, если я открою рот и заявлю, что возражаю. Не хочу ждать. Мне осточертело ждать. Чувствовать, как копчик все глубже ввинчивается в сиденье машины, или стула в докторском кабинете, или кресла перед телевизором. Последние четыре года прошли в ожидании того момента, когда мужик с косой вспомнит о назначенном визите, и вот тогда-то я двину ему прямо в черепушку, потому что у скелетов нет зада.

Но сейчас я не стану сыпать проклятьями и молоть чушь, не впаду в ярость и не подниму суеты. Когда доживете до моего возраста, сами поймете, что молодежь больше всего не любит суетящихся стариков. Скрипучее колесо смазывают, но только на первых порах. Отъездил свое — и на свалку. В мире и без того достаточно старперов. И никого не интересует, есть ли у тебя право жаловаться.

Буду сидеть в машине, как примерный мальчик, если в семьдесят восемь все еще можно воображать себя мальчиком.

— Идите, дорогая, — говорю я и улыбаюсь. Что-то особенно подлое в моем теле выбирает именно этот момент для удара колющей болью в живот, но, похоже, мне удается не показать мучений. На лице Джины мелькает тень сомнения, но жара стоит невыносимая, а она только что свозила меня к доктору, и ее смена почти завершена. Понятно, она хочет поскорее купить молока, доволочь меня до дому и убраться к чертовой матери.

— Я недолго. Хотите, включу кондиционер?

— Нет, не стоит. Только аккумулятор разряжать. Все окна открыты, ничего со мной не случится.

Джина вымучивает слабую застенчивую улыбку.

— Вы уверены? Ну, ладно.

Она мчится через автостоянку к супермаркету, где наверняка гораздо прохладнее.

Я вздыхаю и поудобнее устраиваюсь на сиденье, прислушиваясь к своему надсадному свистящему дыханию и глядя в окно. (Бог знает, почему: все равно там не на что смотреть.) Меня так часто оставляли на парковке, что я знаю каждый магазин в этом торговом ряду. И могу бойко протарахтеть названия, словно старый катехизис, плюс фамилию семейства, владевшего этим участком земли еще с сороковых, когда на этом месте были клубничные плантации.

Люди торопливо проходят мимо машины — у них полно важных £ел. Мамаши возят тележки с покупками, сражаются с набитыми доверху пакетами. Дети либо впихнуты в крошечные, похожие на клетки сиденья, либо семенят рядом с мамашами, ухватившись за шорты, юбки и блузки, ноют, что хотят пить, есть, спать, — просто потому, что у них новенькие легкие, которые стоит пустить в дело. Счастливые маленькие ублюдки!

Один из них видит меня и застывает, не зная, улыбнуться или нет. Приходится делать это за него. Он улыбается в ответ и вроде бы уже собирается сказать «хэлло», но тут мать хватает его за руку и тащит прочь, выговаривая за то, что приставал к такому милому старичку.

Интересно, как бы она запела, если бы милый старичок рассказал, что делал в Анзио. Что видел в Освенциме после падения рейха.

Гром прокатывается по небу, которое успело приобрести размыто-чернильный оттенок. От Джины ни слуху, ни духу: должно быть, большая очередь к кассе. В соседней машине сидит большая желтая собака, непрерывно лающая с тех пор, как мы припарковались рядом. Я знаю, что чувствует пес, но смелости присоединиться к нему не хватает. Гром доводит его до бешенства, заставляет тявкать все отчаяннее, надрывнее, звонче, совсем как тех маленьких шавок, которых любила Мэри.

— Заткнись, подруга, — бормочу я. Мэри терпеть не могла подобного жаргона, но Мэри мертва.

В небе развертывается бесконечный лист железа. Падает первая капля, жирно расплываясь на лобовом стекле. Прохладный ветерок немного освежает. До чего же приятно! Обычно я все время мерзну, но эта погода и меня допекла. Я с удовольствием подставляю лицо под холодные брызги. Даже глаза закрывать не нужно: за меня это сделала катаракта. Зато можно помечтать. Почувствовать, как мое лицо ласкают руки Мэри — мягкие, пахнущие розами… и оба мы молоды и счастливы.

— Все такой же, а, Рыжий? По-прежнему ума не хватает от дождя спрятаться!

Он прислонился к «линкольну» с моей стороны: одна рука на бедре, вторая покоится на крыше, голова повернута так, чтобы попристальнее заглянуть мне в глаза. Дождь струится по его пончо: ничего не скажешь, разверзлись хляби небесные, вокруг сапог собираются лужи. Этот сукин сын лыбится так, словно только сейчас из борделя.

— Кто бы говорил, Ник, — откликаюсь я. — Я, по крайней мере, под крышей.

— Да ну? И я тоже.

Его улыбка становится еще шире.

Но прежде чем я успеваю ответить Нику, кто-то трогает меня за плечо. Я подскакиваю, если это можно так назвать. Вернее, дергаюсь, будто лягушка на ниточке.

— Какого чер… — бормочу я и поворачиваю голову, только чтобы увидеть, как сквозь окошко со стороны водителя протягивается рука, тощая бледная рука в веснушках, гладкая, как у девчонки. Я охаю, задыхаюсь, и воздух прокатывается по глотке, словно стеклянные бусы по стиральной доске.

— Фрэнк? Иисусе, что ты здесь делаешь?

Фрэнк смеется — совсем как тогда, в те времена, когда он, Ник, Джимми и я подружились в «учебке». Похоже, он почти смущен, что его застали врасплох. Дождевые капли собираются по краю каски, ползут по щекам.

— Меня призвали, Рыжий, — говорит он. — Моя очередь идти в патруль.

Фрэнк вытирает капли дождя с лица той самой уродливой зеленой косынкой, присланной его девушкой, Джозефиной. Он бережно хранил этот дар, а потом получил от Джозефины «дорогого Джона» [11] Письмо с уведомлением о том, что девушка выходит замуж за другого. От обращения «Дорогой Джон…» (Здесь и далее прим. перев.) . Однако он сохранил косынку, которой обычно подтирал то, что наделает малышка Кэти, та самая, которая родилась у него и той девушки, на которой он женился.

— Значит, теперь мне придется иметь дело с вами обоими? Достаточно и того, что было, когда он появился в первый раз! — Я киваю на Ника, и моя голова продолжает механически болтаться, как у одного из «игроков в бейсбол» — большеголовых кукол с шеей на пружинке. — Кстати, тогда тоже шел дождь. Он всегда идет, стоит тебе показаться.

Ник пожимает плечами.

— Думаю, дождь размывает границы… Черт, что это я разглагольствую, как долбаный философ?!

— Ты осел, — сообщаю я. — В тот первый раз ты вполне мог оказаться дьяволом. Будь все проклято, я уже подумал, что схожу с ума.

Ник и Фрэнк дружно подмигивают друг другу, по-видимому, воображая, будто я ничего не замечаю.

— Слишком поздно! — объявляет Ник.

— Итак, что дальше? Если честно, не могу сказать, что меня это беспокоит. По крайней мере, хоть какая-то компания, ты, жалкий сукин сын.

— Ну, Рыжий, теперь, когда я вернулся, компания маленько расширилась.

— Будь все проклято, когда же вы, подонки, перестанете так меня называть? — огрызаюсь я. — Представляете, как глупо это звучит сейчас?