Джеймс Блэйлок - «Если», 2002 № 09

А в среде любителей фантастики сентенции развязного кота Бегемота даже на время потеснили монологи другого представителя славного кошачьего племени: я имею в виду хвостатого склеротика из незабвенного «Понедельника» братьев Стругацких.

Угадайте с одного раза, какой роман окончательно побудил руководство СССР присоединиться к Международной конвенции по авторским правам? Правильно: «Мастер и Маргарита» — роман стал первой отечественной книгой, на титульном листе которой впервые появился привычный ныне значок copyright.

Прекратить поток перепечаток романа за рубежом идеологическое руководство страны к тому времени было не в силах. С другой стороны, соблазн превратить самый популярный советский роман в источник поступления твердой валюты подкреплялся нежеланием платить за миллионные тиражи западных классиков. Международная Бернская конвенция обязывала страны-участницы платить «задним числом», другая же, Гаагская, обратного хода не имела. Так было найдено поистине соломоново решение: в 1973 году СССР вступил в Гаагскую конвенцию — и сразу же подбросил западным издателям неприятный сюрприз. Издательство «Художественная литература» выпустило сборник «Романы» Михаила Булгакова, где, среди прочих, впервые был напечатан полный текст «Мастера и Маргариты», снабженный значком copyright.

Этот том в коричневом ледериновом переплете сразу же стал библиографической редкостью, поскольку выпущен был смехотворным для нашей страны тиражом — 30 тысяч экземпляров. Даже ЦКовская книжная экспедиция не включила книгу в свои ежемесячные списки, рассылаемые по начальству: книжкой тогда хвастали перед знакомыми, как сегодня каким-нибудь «Роллс-ройсом».

Впрочем, до широкого официального признания булгаковского романа оставалось ждать еще полтора десятилетия. А издали книгу исключительно с целями прагматическими: в первые же недели после выхода однотомника в свет тогдашний ВААП оказался завален заявками от зарубежных издательств. Всех интересовал, естественно, только этот роман писателя, — и теперь он приносил государству солидный доход в валюте.

Не считая этого раритетного тома, после первой журнальной публикации роман ходил по стране, в основном, в слепых рукописных копиях. Зато в 1975 году москвичи смогли увидеть первую сценическую версию «Мастера и Маргариты». Конечно, на спектакль Театра на Таганке смогли прорваться далеко не все желающие, а те, кому посчастливилось, рассказывали скандальные подробности. Причем, на сей раз это были не фирменные политические «фиги в кармане», к которым Любимов успел приучить и зрителей, и начальство, — а одна-единственная сцена, в которой актриса, игравшая Маргариту, впервые на советской сцене появлялась абсолютно обнаженной. Не совсем по тексту романа — весь Бал Воланда она просидела на стуле спиной к залу, — но и этого оказалось достаточно, чтобы вызвать реакцию, Булгаковым же и предсказанную. Помните скандал в «Варьете»? [14] Кинематографическая судьба романа, как и других произведений Михаила Булгакова, — это отдельная тема. Автор надеется когда-нибудь обратиться к ней. (Прим. авт.)

Поначалу медленно и нерешительно, но с каждой новой попыткой все больше входя во вкус, начала осваивать новое непаханое поле литературная критика. С годами множились интерпретации, порой весьма экзотические: от политической, религиозной и мистической (эти, конечно, расцвели, в основном, в эпоху горбачевской перестройки) — до попыток утвердить роман Булгакова в русле соцреализма и новомодного «почвеничества». Этот диапазон ширился, пока, наконец, критика не осознала факт, очевидный уже первым читателям романа. Оказалось, что роман-то един, но представляет собой искусно приготовленный многослойный пирог из чередующихся смысловых и идейных пластов. И каждый читатель читает одну и ту же книгу, только раскрыв ее на своем уровне — в меру собственной эрудиции, литературной и общекультурной.

Первым, на мой взгляд, этот подход к роману Булгакова серьезно обосновал недавно ушедший от нас Александр Исаакович Мирер. Читатели «Если» хорошо знают, что известный отечественный писатель-фантаст в последние десятилетия жизни активно занимался литературоведением, выступая в этом амплуа под псевдонимом А. Зеркалов. И самым значительным трудом А. Зеркалова стала так и не изданная на его родине монография «Евангелие Михаила Булгакова» (1984, США). В этой книге тщательно проанализированы все возможные литературные и научные источники, доступные Булгакову в процессе работы над романом, а также общий куль-турно-исторический контекст, в котором создавался роман.

Оказалось, что роман Булгакова, как и предрекал его герой, скрывает в себе множество сюрпризов — по нескольку на каждом уровне восприятия текста.

Действительно, одни прочли в романе всего лишь увлекательную фантасмагорию о визите в Москву дьявола со свитой. Другие — едкую, почти диссидентскую политическую сатиру. Третьи — своего рода прообраз «городской фэнтези» (хотя, разумеется, при жизни Булгакова такого жанра еще не существовало). Четвертые — пронзительную, совершенно фантастическую историю настоящей любви («За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!»). Пятые — трагическую судьбу художника-творца, не понятого обществом. Шестые — произведение христианское, литературную иллюстрацию к евангельским текстам. Седьмые — произведение, напротив, богоборческое, спорящее с указанными текстами. Восьмые — произведение мистическое, демонологическое, полное сакральных тайн и загадок. Девятые насладились высокоинтеллектуальной литературной игрой с зашифрованными намеками-отсылками к произведениям мировой литературы… Список можно продолжать еще долго.

На самом деле, как мне кажется, в этой многослойной книге присутствует все вышеперечисленное. Но, как в современной компьютерной игре, рассредоточено на разных «уровнях сложности», так что каждый конкретный читатель находит в романе Булгакове что-то свое, соответствующее собственному уровню.

Поясню это на примере «ершалаимских» глав.

Большинству советских читателей, да и многим нынешним, знакомым с Писанием понаслышке, эти главы кажутся всего лишь литературным переложением евангельской притчи о суде над Иисусом Христом и его распятии. Взору тех, кто открывал тексты Евангелий, предстает история совсем иная: более чем странная, если не сказать — еретическая, если рассматривать ее сквозь призму христианских канонов. В этой истории Иешуа — никакой не Богочеловек, а Воланд — никакой не Сатана; да и автор романа предстает человеком почти неверующим, хотя и происходившим из семьи профессора богословия. Переход еще на один уровень сложности, для которого требуется знание теологической литературы, в частности, суть и эволюция споров об историчности Христа, откроет перед читателем новую притчу. А те, кто знаком еще и со священными книгами иудаизма — Торой и Каббалой, — увидят все в той же истории Иешуа и Понтия Пилата неожиданный поворот, недоступный всем ранее перечисленным категориям читателей… И так далее.