Брайан Плант - «Если», 2002 № 05

Моим начальником в Африке был француз Жан-Поль Гастино — стреляный воробей, побывавший во всех «горячих точках» и очагах эпидемий на всех континентах за исключением, разве что, Антарктиды. Жан-Поль любил гаванские сигары, оперу, красное вино из той долины во Франции, где появился на свет, и не привык отказывать себе ни в одном из перечисленных удовольствий, как бы дорого они ни обходились. Он не терпел вранья и не боялся абсолютно ничего. Жан-Поль мне очень нравился. Меня он в глаза называл слабосильным негритосом, годным только на то, чтобы жонглировать цифрами, однако мой творческий подход к бухгалтерии ему определенно импонировал. К сожалению, в Момбасе его таланты не находили применения — по характеру Жан-Поль был настоящим фронтовым врачом. Во всяком случае, он не мог ни минуты посидеть спокойно — его беспокойная натура требовала действий.

Однажды в обеденный перерыв я зашел к нему в кабинет. Жан-Поль как раз откупоривал бутылку своего знаменитого вина. Когда я поинтересовался, легко ли отыскать в лагерях беженцев какого-то определенного человека, он бросил на меня проницательный взгляд и спросил:

— Кто она?

Я ответил не сразу, и Жан-Поль воспользовался паузой, чтобы наполнить вином и второй стакан. Этот жест был настолько дружественным, что вся моя неловкость куда-то испарилась. За бутылочкой вина (оно оказалось весьма и весьма приличным) я рассказал ему всю мою историю.

— Официальным путем ни черта не добьешься, — сказал Жан-Поль, выслушав меня. — Так что лучше всего поездить по лагерям самому. Кстати, приятель, ты знаешь, что тебе положен отпуск?

— Вы ошибаетесь.

— А я говорю — положен. Недели три или около того. Возьми с собой вот это… — Жан-Поль порылся в ящиках своего письменного стола и бросил мне на колени коробочку из черного пластика, похожую на мобильный телефон-переросток.

— Что это?

— Все американские идентификационные чипы имеют микросхему-ответчик глобальной поисковой системы. Америкашкам, видишь ли, очень нравится знать, где находятся их парни. Если твоя подруга «зачипована», ты без труда ее найдешь.

— Спасибо, месье.

Он пожал плечами.

— Французы — нация романтиков, к тому же, хотя ты и черномазый, в этих краях только ты сумел по достоинству оценить настоящее «Бьюне».

Я вылетел на север на русском грузовом самолете. В иллюминатор мне было хорошо видно границу чаго. Оно казалось слишком большим и громоздким, чтобы являться частью ландшафта или географическим объектом. Невольно я сравнил его с угрюмым и мрачным морем, но тут же мне пришло в голову, что это неверно. Чаго выглядело так, словно оно было… другим миром, незаметно вызревавшим рядом с нашим, пока, подобно великим идеям, не стало слишком большим, чтобы уместиться в тесные рамки наших привычных воззрений. А не вместившись в эти рамки, чаго неминуемо должно было взломать их, взорвать, изменить до неузнаваемости. И если врач из манчестерской больницы не солгал и не ошибся, когда говорил о возможных свойствах фуллеренов в крови Би, значит, речь шла не только о новом мире, но и о новом человечестве, а также о том, что все правила, все законы и закономерности, на основе которых мы привыкли строить свою повседневную жизнь, вот-вот полетят ко всем чертям!

Впрочем, подумал я, лагеря беженцев тоже стали слишком велики, чтобы свободно вписаться в наше устоявшееся мировоззрение. Самим своим существованием они были способны разрушить уютные маленькие мирки, которые мы с таким тщанием и терпением создавали каждый вокруг себя. Стоит однажды увидеть такой лагерь своими глазами, и все, во что ты верил до этого, окажется ниспровергнутым, разрушенным, поставленным с ног на голову. В этом смысле — да и в других тоже — все, что происходило в Момбасе в те дни, не было генеральной репетицией конца света. Это и был самый настоящий конец света во всем его неприкрытом уродстве.

— Значит, ты кое-кого ищешь, — сказал мне Хейно Раутавана. Жан-Поль работал с ним еще в Найроби; он уверял, что ему вполне можно доверять, однако я вне всякого сомнения казался Хейно полным идиотом или в лучшем случае наивным романтиком. — Людей у нас порядочно.

Я знал, что официальные списки могут быть неполными или неточными, но не переставал надеяться на лучшее. Свои поиски я начал с Северного Самбуру, где Тен была зарегистрирована в последний раз. Однако ее следов я не обнаружил. Инспектор комиссариата ООН — маленькая американка с суровым лицом — напрасно водила меня туда и сюда вдоль палаток. Сколько я ни вглядывался в лица беженцев, Тен нигде не было, и пеленгатор в моем набедренном кармане тоже молчал.

Ночью я, словно наяву, увидел эти лица на потолке моей комнаты, да и в последующие ночи они часто мне снились.

— Неужели ты рассчитывал, что тебе сразу повезет? — спросил меня Хейно, когда мы тряслись в «лендровере» «Врачей без границ» по дороге в лагерь Дон-Дуль.

В Дон-Дуле мне, однако, повезло, если это можно так назвать. Тен несомненно побывала здесь два месяца назад, но в лагере она прожила всего восемь дней. В регистрационном журнале была запись о прибытии и убытии, но никаких сведений о том, куда ее могли отправить, я не обнаружил.

— Лагерей здесь тоже хватает, — «утешил» меня Хейно, основным качеством которого, как я успел заметить, был мрачный скептицизм. Сопровождать меня дальше он не мог, зато с его помощью мне удалось обзавестись документами, дававшими мне право путешествовать с колоннами «Красного креста». Такие поездки регулярно предпринимались вдоль северной границы чаго. За те две недели, что длился рейс, я увидел нищеты и горя больше, чем (как мне казалось раньше) способно вынести человеческое существо. Я смотрел на осунувшиеся лица, протянутые к нам худые руки, согнутые голодом и дизентерией тела, закутанные в тряпье, и думал: зачем непременно нужно держать всех этих людей здесь? От чего мы их спасаем? Разве внутри чаго так плохо? Пусть люди станут жить дольше, перестанут болеть, обзаведутся дополнительным мозгом!

Само чаго я так и не увидел. Оно лежало где-то за линией горизонта на юге, однако я постоянно ощущал его близость — так люди, которым в череп вживлена металлическая пластинка, ощущают постоянное давление. Иногда вместо лиц беженцев, которые преследовали меня даже во сне, меня будил странный, не похожий ни на что запах — не сильный, но вполне различимый, слегка напоминающий фрукты, чуть мускусный, теплый, слегка эротичный. Это был запах чаго, который нес с собой южный ветер.

Так я путешествовал вдоль границы, ночуя то в палатке, то в кузове грузовика. Мой трехнедельный отпуск подходил к концу; пора было договариваться о возвращении в Самбуру и обратном перелете в Момбасу. Мне оставалось всего три дня, когда я попал в Элдорет, региональный центр ЮНЕКТА на озере Виктория.