Брайан Плант - «Если», 2002 № 05

Ну, эти валентности еще не совсем у меня были заняты, когда, к изумлению моей мудрой жены, я получил письмо из сибирского города Тайга. Группа «Поиск» школы № 2 сообщала, что ее члены упорно и давно разыскивают знаменитых людей, когда-либо заканчивавших указанную школу. Неважно, как они учились. Известно, Эйнштейн в школе был тугодумом, а писатель Эмиль Золя буквально боролся за удовлетворительную оценку. Совсем неплохая компания, намекнул я жене. Надо съездить. Там у них традиционный вечер. А еще там создан литературный музей, а в нем собраны книги и некоторые вещи, связанные с моим именем.

— А какие там вещи связаны с твоим именем? — удивилась жена.

Я замялся. Почему-то вспомнилось чучело сыча, всегда стоявшее на шкафу в физкабинете, и скелет из папье-маше, на голый череп которого мы набрасывали кепку или шапку, в зависимости от сезона. Они там, в Тайге, прочли все мои книги, объяснил я жене. Теперь хотят встретиться.

— Ну, поезжай, — загадочно ответила моя мудрая жена, и, потрясенный ее благородством, я взял билет и в означенный день выехал поездом в Тайгу.

Поезд трясло, хлопали двери. Но — звездный час, я этого не замечал.

Когда-то мы зачитывались романами Николая Шпанова и Хаджи-Мурата Мугуева, думал я, а теперь вот «зачитываемся вашими книгами». Новое поколение. Выбрали пепси и мои книги. Значит, не так все плохо. Перед моим мысленным взором, как пишут в плохих романах, предстало изречение, многие годы красовавшееся в актовом зале школы № 2. «Прежде всего надо быть честным, умелым, добросовестным работником, на какой бы работе ты ни находился. К. Е. Ворошилов». Может, оно и сейчас там висит, не знаю.

Первое, что я понял в Тайге: старый корпус школы № 2 давно отдали милиции. Судя по решеткам, в моем бывшем классе теперь находилась КПЗ, впрочем, таким этот класс и считался. Ну, а новый корпус выглядел привлекательно. В просторном холле стояли столики с картонками: «Регистрация». Я попал в группу «Выпускники 1922–1959 годов». Похоже, я один и представлял все эти поколения. Две дивные девчонки в хитрых прическах, грудастые, в белых блейзерах и в черных слаксах с белыми лампасами глянули на меня как на заплутавшегося динозавра: «Фамилия?» Ну, я негромко назвался. Не хотел привлекать внимания — вот, дескать, писатель! А то побегут за автографами, испорчу традиционный вечер. Но фамилию мою, переспросив несколько раз, записали все же с ошибкой. Я указал, но девчонки рассмеялись: «Какая разница?» А в просторном кабинете директор школы, указав рукой на стул, еще громче заорал в телефонную трубку: «Милиция! Милиция! Какого черта? Почему один наряд? Пришлите хотя бы усиленный!»

— Зачем? — спросил я, когда директор повесил трубку.

— Ну как же! — радостно объяснил он. — После двенадцати у нас драка! Половина ребят, товарищ писатель, будет из прошлогоднего выпуска, а они пить умеют. — Он дружески подмигнул мне: — Вы потерпите, мы потом тоже отдохнем. У нас выпивка по талонам, но выкручиваемся. Вы сейчас пока поднимитесь в музей, у нас ведь еще Чивилихин учился, а я кое-что еще подработаю.

Полный тревожных предчувствий, я поднялся на третий этаж. Вдруг правда в музее выставлено чучело сыча и скелет в кепке? Но литературным музеем в школе № 2 называли обычный коридорный тупик, украшенный двумя стендами. С одной стороны — стенд В. Чивилихина, с другой — Г. Прашкевича. Писатели мы разные, но здесь судьба нас объединила. Фотографии… Вырезки из газет и журналов… Обложки, зверски сорванные с книг и приклеенные к фанере.

«Геннадий Мартович Прашкевич, — прочел я в машинописном житии, наклеенном под фотографиями, — рос тихим сосредоточенным ребенком, учился только на твердое «хорошо» и незаметно для окружающих стал известным советским писателем».

Не слабо сказано.

Но на самом деле учился я дерьмово.

Это только на первый взгляд я казался глупым — на самом деле был гораздо глупее. И насчет тихого сосредоточенного ребенка — ложь. Тихим и сосредоточенным в нашей школе был скелет из папье-маше.

Я печально спустился в холл, где ревели спаренные магнитофоны. Протолкавшись сквозь толпу ребят, от которых многообещающе попахивало водкой, нашел пустую неосвещенную столовую, закурил и встал у окна, в которое волшебно, как в детстве, падал столб лунного света.

И услышал:

— Выпей с нами, козел!

Я обернулся. Под лестницей в темноте три паренька в кожаных куртках, наверное, прошлогодние выпускники, распивали водку. Стаканов не было, пили из горла. Очередь дошла до дюжего паренька, похожего на боксера-неудачника, он и предложил радушно:

— Хлебни с нами, козел. — И когда я отказался, добавил: — Смотри. Выпивка у нас по талонам.

Я снова пересек шумный холл, и тут на широкой лестнице меня наконец изловил учитель литературы. Как говорили в старинные времена: словесник. Было ему под пятьдесят, ну, рыжий пиджачишко, очки, встопорщенные волосы, глаза, как угольки в кузнечном горне. Вот, сказал он нервно, я поэт. Пишу о малой родине и о большой. О дружбе народов пишу, всякие географические стихи. А эти паскудники в паскудных журнальчиках паскудно издеваются над моими замечательными стихами. Паскудным мозгам не понять истинную поэзию. Мы, товарищ писатель, сказал он нервно и быстро, всех победим. Я тебе пук стихов дам (он так и выразился — пук), а ты вправь мозги паскудникам. И так же нервно предложил:

— В шахматишки сгоняем?

Пораженный, я согласился.

В каком-то пустом классе нервный словесник действительно извлек из шкафа клетчатую деревянную доску. Мы должны держаться вместе, нервно наставлял он меня. Нас, поэтов, на свете мало. Вот я, например, пишу очень сильные стихи, не то паскудство, что печатается в паскудных журнальчиках. Ты ведь знаешь, какая у нас малая родина! Гордость большой родины — от нее. Просто дети растут тупые. Он процитировал:

— Точно подмечено, — одобрил я. — В Нишапуре не был, не знаю, где это, а вот в Куала-Лумпуре был. Дуриан там пробовал, малаек видел. А проживают там точно куала-лумпурцы.

— Видишь! — обрадовался педагог. — Мы прижмем паскудников!

В этот момент двери класса с грохотом распахнулись. Дюжий паренек, похожий на боксера-неудачника, открыл ее ударом ноги, прямо как в полицейском фильме. Кожаная куртка на груди топырилась. «У нас после двенадцати драка», — вспомнил я и посмотрел на часы. Странно, время вроде не подошло. И словесник встревожился:

— Почему без стука?

— А ты директор, что ли?

— Да нет.

— Тогда сваливай, козел!