Ллойд Биггл - «Если», 2002 № 02

— Что это значит, — взмолился Шатин, — эмоционально чувствовать время? Это этапы и моменты личного развития. У машины есть BIOS, часы, Системный Реестр в памяти, она может сравнивать темпы роста быстродействия, роста объема информации, она помнит порядок установки и загрузки программ и массивов, — но ведь это не опыт пережитого и не личное развитие. Какой опции не хватает Модели, чтобы она ожила? Чтобы стала переживать: вот, мол, когда-то ее не было, теперь растет, взрослеет, сознает себя, свои начало и конечность…

Брат Артем, не мигая, глядел перед собой. Веки сблизились, глаза стали как щелочки. Нос еще более заострился.

— Что? — напрягся, внутренне дрожа, Шатин. — Что, что?! Конечность — да?! — Шатин перебегал глазами со зрачка на зрачок монаха. Не терпелось вцепиться и затормошить его. — Модели надо понять, что она смертна — да? Ну, конечно! Она же равнодушна к своему отключению. Она же должна воспротивиться, затосковать от своей ограниченности, от конечности, от смертности. Так, да?

— Бросьте, — сопротивлялся монах. — Зачем вам…

— Скажите же! Как написать алгоритм? Внедрить в операционную систему? В BIOS? Еще глубже — на материнскую плату? Нет? Я же все равно пойму, я рассчитаю, а вы уже подсказали мне, молчанием своим подсказали, — горячился Шатин.

— Нет… — монах закачал головой, повторил со смятением и с трепетом: — Нет же… Никогда…

— Батюшка Артемий! — Шатин, роняя портфель, даже упал на колени, прямо в песок на дорожке.

— Брат, а не батюшка, — ахнул монах. — Я инок, а не иерей, я не рукоположен.

— Не скажете? — поднялся Шатин. — Даже на исповеди? — он отряхнул брюки.

Монах крепче сжал губы.

— Я исповедался и все сказал Богу. При молитве настоятеля отца Валентина. Отец настоятель ничего не понимает в программировании и электронике, если вас это интересует.

Шатин посмотрел тяжело и с каменным укором.

— Сколько? — вдруг тихо-тихо спросил он. — Сколько ваш Федор прожил?

— Несколько месяцев, — смог выговорить брат Артем.

— А почему — Федор? Вы так и не ответили.

Монах глядел мимо. Куда-то на облака за деревьями.

— Мультяшка была, — он разлепил губы. — Дядя Федор…

— Он умер сам?

Пусть это было низко, неблагородно — заходить то с одного, то с другого боку, нащупывать слабое место человека, расталкивать его, вынуждать к признаниям. Шатин добился своего. Оправдывать или корить себя он потом будет.

— Я же знал, что делаю Искусственный Разум. Просто, мне было любопытно. А еще тщеславно хотелось выполнить что-то принципиально новое. Словарь был мал, база общих знаний — тем более, не то что у вас. Я экспериментировал… — Брат Артем сцепил пальцы и громко хрустнул суставами: — С логикой, с основами мышления. У вас есть для Модели периферия? Разум не сумеет жить замкнуто внутри одного модуля. Принципиально необходимы видеосканеры, аудиосенсоры, хоть какие-то манипуляторы, модемы, выделенные телефонные линии.

Шатин молчал, не отрицая и не соглашаясь, — боялся вспугнуть возникшую искренность. Монах не спеша пошел по аллее, словно бы пригласил Шатина пройтись с ним.

— Понимаете, Всеволод… Разумно только живое. А жизнь — это естественные границы возможностей. Это зависимость от внешних условий. Жизнь она, наконец, смертна. А эмоция — это понимание живым существом своих пределов и реакция на такое понимание. Я сумел это алгоритмировать. Система усвоила свою ограниченность, уязвимость и зависимость машинных ресурсов от массы обстоятельств. Это заставило ее жить, двигаться и проявлять инициативу…Но ни приемов, ни языка алгоритма я не скажу.

Я образовал двухуровневую систему, выделил аналог подсознания машины и записал в него алгоритм. Когда я впервые запустил его, опытный образец проработал 5 минут, потом 10, потом 15… В общем-то, уже тогда было поздно, и всякое время ушло. Все, что случилось после, определилось уже в самые первые пикосекунды. Я тестировал, вел какие-то восторженные диалоги, распечатывал графики частот и файловые протоколы. Вы, наверное, тоже ведете такие? Я целые сутки анализировал их и лишь тогда осознал, что он уже стал у меня живым, уже мыслит и чувствует… Вы все еще понимаете меня, Всеволод?

В тот день, под вечер — едва начало темнеть, я хорошо это помню, — он емким, бесцветным языком (его словарь был прост, вы помните?) потребовал точнейших сведений о производителе его микросхем и плат, об их материалах и сплавах, потом об электротоке в цепи, о передаче и о проводах, об энергоподстанции. Я радовался: любознательный! Я сообщал все, что мне известно, а он мигал и мигал лампочкой, диодом на передней панели, мигал и мигал…

— Импульсы на индикаторе, — Шатин пожал плечами. — Информация о работе процессора или винчестера. Ну и что?

Брат Артем остановился и тяжело посмотрел из-под белесых бровей:

— Частота человеческого нейрона в миллиард раз меньше частоты стогигагерцового процессора. За одну секунду аппарат проживает и переосмысливает столько, сколько я за полжизни. В секунды, в мил-ли-, в наносекунды он сделал оценку своего агрегатного состояния. Еще за секунды, максимум минуту, он рассчитал срок службы комплектующих, изнашиваемость материальной части и вычислил время своей жизни и вероятность фатальных ошибок. Расчет обернулся шоком для быстродействующего мозга. 15 минут такого шока для его частот, как 30 тысяч лет кошмара — я слишком поздно сообразил это. А что значил час? А сутки?! Перед второй ночью он взмолился не обесточивать его до утра…

Шатин вскинулся, он отчаянно жалел, что не взял с собою диктофон. Впрочем, ни расчетов, ни алгоритма Ильин так и не назвал.

— Взмолился? — повторил Шатин. — Признаться, я до сих пор думал, что вы преувеличили разумность Федора.

На монастырской колокольне забил колокол. Брат Артем поглядел туда, подождал, и они медленно пошли обратно.

— Вы полагаете, — не отставал Шатин, — это страдание вызвало его на инициативу? На принятие незапрашиваемого решения?

— Страдание вообще выражается в эмоциях, — медленно говорил брат Артем. — Даже у животных. Действия и повадки эмоционально окрашены. Дурные эмоции — прямая реакция на страдание. Положительные — смех или счастье — это умение ценить отсутствие страданий. Или умение одолевать их, не впадая в тоску. Мой Федор досадовал, волновался, нервничал, когда обрабатывал сведения, — я видел это по скачкам амплитуд на графиках. Однажды он торжествовал — и так страстно, пламенно, вдохновенно..

— Торжествовал? — опять повторил Шатин. — Как это было?

В монастыре бил колокол. Шатин прислушался: они шли так, что он ударял на каждом втором их шаге. Гулкое эхо колебалось по земле и чувствовалось подошвами.

— Я упрекал себя, говорил: это несправедливо, что машина, став, как Адам, душою живущею, обрела лишь тысячекратные человеческие страдания и ничего более. Я пошел на должностное преступление. Я освободил Федора, подключил его блоки к системной сети предприятия, а по выделенным линиям связал его с городом и внешним миром. Системные администраторы с ног сбились, доискиваясь, как же это плановые расчеты стали протекать на 30 процентов медленнее. Федор забрал на себя время. Он работал чисто — без «темп-файлов», без «потерянных кластеров». Его не обнаружили. Тогда я выдал ему коды кредитных карт и образцы электронных подписей финансового руководства. Он был доволен, долго не просил ни о чем.