Владимир Фильчаков - Театральный мальмстрем

— Конечно правда, — подтверждаю я. — Как вы играли в "Бесприданнице", тогда вас сама Агнесса Павловна похвалила. Помните?

Зоя радостно кивает. Она, конечно же, помнит это. Я не кривлю душой, Зоя и впрямь неплохая актриса. Ну что поделаешь, если эта новая дьявольская пьеса ее не захватила и не увлекла? Так бывает, и нечего огорчаться.

— Спасибо, Коля.

— Ну что ты, не стоит. Знаешь, я вот поговорил с тобой и мне стало легче, — говорю я, и это снова правда — головная боль почти прошла.

— Мне тоже стало легче, — улыбается Зоя, потом наклоняется и целует меня в плохо выбритую щеку. — Спасибо тебе, Коля, ты замечательный парень.

"Не все так считают", — вспоминая бывшую жену, думаю я.

— Коля! — говорит Зоя с придыханием. — Наташка видела тебя выходящим от Инны…

"Вот, — думаю я с тоской. — Вот и началось самое главное."

— Пустяки, — говорю как можно равнодушнее. — Она попросила открутить какую-то крышку, на какой-то баночке, ее заело. Я открутил. Вот и все.

— Слухи пойдут, — Зоя немного разочарована, словно ожидала, что я расскажу ей всю правду.

— Да, жалко, — отвечаю я. — Было бы хоть за что, а то так, по пустякам. Ладно, знаешь, у меня голова совсем прошла. Я пойду. Спасибо тебе за участие.

— Ну что ты, не за что.

Голова у меня и правда прошла. Как говорит в таких случаях Лешка, голова прошла, можно и по пиву. Но Лешки где-то нет и никто его не видел. Зато мне попадаются Викентьич с Сашкой. Несмотря на мои отнекивания и заверения в полном отсутствии денег, меня увлекают под лестницу и вручают бутылку пива. Сидим, пьем пиво, лениво перекидываемся фразами.

— Ну что, Коля, — спрашивает Викентьич, — как там ваша пьеса?

— Пьеса живет, действует и дает экономический эффект, — острю я. Сашка хмыкает в бутылку, Викентьич улыбается, показывая отсутствующий зуб.

— Это хорошо, — говорит он. — А то боялись все — как бы кто еще не преставился.

— Викентьич, а ты не читал? — интересуется Сашка.

— Нет. Успею еще. Не люблю я это дело.

— Какое? — спрашиваем хором мы с Сашкой.

— А вот это — пьесы читать. Потом смотришь ее на сцене и думаешь — мама родная и то ее не узнает. На бумаге — одно, на сцене — совсем другое. Бедные авторы, мне их всегда жалко. Даже Чехова жалко, Гоголя.

— Это почему?

— А потому. Ты вникай, как сейчас пьесы эти ставят. Вот скажем, "Ревизор". Хлестаков в широченных штанах с накладными карманами, кроссовках "Найк" и ветровке "Адидас". Каково? Или Гамлет в свитере. Ну не может Гамлет петь свой знаменитый монолог под гитару. Я, конечно, мужик уже старый, прямо скажем, консервативный, может поэтому меня и коробит от таких постановок.

— Меня тоже коробит, — поддерживаю я его.

— А мне по барабану, — равнодушно говорит Сашка. — Я эти пьесы и не смотрю вовсе.

— Да я тоже не смотрю, — соглашается Викентьич. Он медленно достает пачку "Примы", обстоятельно разминает сигарету, со вкусом прикуривает, со вкусом выпускает дым. Мы с Сашкой, некурящие, завороженно смотрим за этим незамысловатым ритуалом. — Где их смотреть-то?

Мы с Сашкой смеемся. Действительно, где их смотреть-то? В нашем театре такое шоу не увидишь, а в Москву на премьеры мы не ездим по той причине, что у нас денег нету — мы все пускаем на пиво. Это Лешка так говорит и он недалек от истины. Тут и появляется Лешка, легок на помине, деловито занимает у Викентьича денег и бежит в магазин за пивом. Через четверть часа мы пьем холодное пиво уже вчетвером.

Когда я оказываюсь в театре один, меня как магнитом тянет к двери гри-мерной Анны Макаровны. Это после того, что там произошло. Забыть такое мне не под силу, эта сцена стоит у меня перед глазами и днем и ночью. Днем я ни на чем не могу сосредоточиться, ночью не могу уснуть, а когда засыпаю, вижу во сне ее, податливую, обмякшую, доступную, вижу, как сползает с нее это воздушно-солнечное платье, обнажая ее плечи, грудь… И ее шепот колоколом бьет у меня в голове:

— Мишенька, Мишенька, милый мой…

Что же произошло тогда? Почему она так резко отстранилась от меня? Николай… Откуда выплыло это имя? Это персонаж пьесы, которого я играю. Причем здесь он? Насколько я знаю, у него с Инной Андреевной ничего не получается, хотя он и влюблен в нее по уши… А у меня? У меня получается?

Пять раз прохожу мимо двери, пять раз останавливаюсь, рука поднимается и опускается. Никак не решусь постучать… Ну почему, почему я такой застенчивый? Это нынче совсем не в моде. Нет, с любой другой девушкой я вел бы себя совсем не так (я замечаю, что почти назвал Анну девушкой! Ну и что? Если она девушка и есть?!), совсем не так. Что же, у меня не было опыта общения с девушками, что ли? Сколько угодно! Но в тех случаях не было любви, совсем никакой, потому и поцелуи не казались столь обжигающими, желанными, сердце не стучало так, пытаясь выплеснуть кровь наружу.

Но угораздило же меня влюбиться! Если верны слухи, Анне около шестидесяти… Ну и что? Когда ты целовал ее шею и грудь, ты разве видел на этой груди столь преклонный возраст? Упругая молодая кожа, вот чего касались твои губы. И забудь про возраст! Это все вздор! Нашел о чем думать!

В который раз останавливаюсь перед дверью. А, будь что будет! Решительно поднимаю руку и громко стучу, а в уголке сознания вспыхивает мысль: "Что же я делаю!?" Дверь распахивается сразу, словно Анна ждала, положив руку на ручку, мгновение, и я вижу ее всю — в легком приталенном платье… Какая у нее тонкая талия!

— Здравствуйте, Анна Макаровна, — говорю я глухим голосом. Ее глаза распахиваются и у меня начинает кружиться голова. — Я пришел поговорить.

Она покорно отступает, пропуская меня, закрывает дверь и я слышу, как поворачивается ключ в замке.

— Вы… Вы… — она смотрит на меня беспомощно, опустив руки, я медленно приближаюсь к ней и с каждым сантиметром мне все труднее дышать. — Кто вы?

Да, как все запуталось. Она спрашивает, кто я. А кто она?

— Я — Миша, — говорю с замиранием сердца. — А вы?..

Она качает головой, смотрит на меня, Меня притягивает этот взгляд, я приближаю свои глаза к ее глазам, они становятся большими, поглощают меня всего… Она оказывается в моих объятиях, я снова обнимаю ее, покрываю поцелуями лицо, шею, платье опять легко подается, сползает… Еще немного и она оказывается в моих руках обнаженная, что-то лихорадочно шепчет. Что она шепчет?

— Мишенька, проснитесь, Мишенька… Нет… Нет… Не просыпайтесь, умоляю вас! Не просыпайтесь! Ни в коем случае не просыпайтесь! Что вы делаете со мной? Боже, что вы делаете со мной?

— Я люблю вас! — выдыхаю я и внутренне сжимаюсь.

— И я, и я люблю вас! — Она помогает мне раздеться, рвет пуговицы на рубашке, я рывком сбрасываю все, что-то трещит, рвется, но не до этого, не до этого! Мы падаем на кушетку и я начинаю целовать ее всю. О, какая она вкусная! Она извивается в моих руках, срывающимся голосом шепчет: