Юрий Брайдер - Замок ужаса

У меня нет часов, и я не могу удовлетворить его любопытство, но в этот самый момент, точно по заказу, точно таинственный дух подстерег его желание, — где-то за стеною бьют часы. Мой сосед сосредоточенно отсчитывает, нагибая голову при каждом ударе.

— Еще три долгих часа… — таинственно сообщает он мне.

— А что… что будет после этих трех часов? — как-то сразу возбуждаясь, спрашиваю я и мгновенно проникаюсь к нему необъяснимой верой и сочувствием.

— Будет рассвет, а на рассвете я уйду отсюда.

Я опечалился: в мою голову пришла мысль, как тогда — на площади, что этот человек, который, нахлобучив шляпу на глаза, быком лез на пули, — ненормальный; ведь его ранили!.. как же он, бедняга, уйдет?

— Но ведь вам, кажется, попало, и — здорово?

— Ну, конечно — смертельно! — убедительно согласился он тем же шепотом.

Я замолчал: он — помешанный! Но долго молчать я тоже не мог: где-то в моем сознании висел зацепившись вопросительный знак и беспокоил, как заноза: что означало странное восклицание этого человека, когда он падал раненый? — Вы, кажется, говорили про какую-то ошибку — там, на площади?

— Это была неправда: ошибки не было — она не могла ошибиться… Ошибся я, считая, что смерть последует немедленно.

— Кто это — она?

— Миами, моя жена.

— Так что же — жена сказала, что вас застрелят?

— Вот именно этого она не сказала, то есть не сообщила, каким образом произойдет моя смерть, но точно указала ее на рассвете сегодняшнего дня. Вот почему мне вчера и захотелось испробовать амок: если предсказание Миами правильно, то вчера, то есть днем раньше, со мой ничего бы не должно было случиться, и бедняга индус зря выпустил бы в меня свои заряды… Я, может быть, еще и скрутил бы бешеного… Но вот тут-то я и ошибся: упустил из виду, что ранить могут и раньше, а умереть придется сегодня…

Все это он высказал уверенно, а под конец — даже с какой-то затаенной радостью и с такой убежденностью, что я сразу поверил: да, этот человек сегодня умрет.

Но меня возмутила женщина, изрекающая такие приговоры мужу, и я почти воскликнул:

— Что же это за жена, которая…

— Тс-с! — мой собеседник приложил палец к губам. — Тише: я больше всего боюсь, что кто-нибудь услышит и помешает мне спокойно умереть… И — ни слова о жене: она была чудная женщина!

— Почему же, — я опять понизил голос до шепота, — вы говорите, что она — была? Разве теперь ее нет?

— Ну конечно, — она же умерла во время родов и все это сказала мне потом… Вы ничего не знаете: если бы вы видели мою Миами!.. Знаете что, — тут он оживился, точно сделав неожиданное открытие, — когда я начинаю говорить о ней, мне сразу становится легче. Может быть, вы позволите мне говорить о Миами все эти три часа? Можно? Какой вы, право, добрый! Только не можете ли вы пересесть на мою кровать?

Я отрицательно покачал головой, потому что жар, точно бы дремавший во мне до сих пор, как будто задвигался: он ускорял молоточки сердца и, разбиваясь волнами, опять стал угрожать моему сознанию.

— Тогда я сам пересяду к вам, — сказал мой собеседник и стал спускать ноги с кровати. Широкое красное пятно, величиной с блюдечко, на забинтованном боку при движении, на моих глазах, расползалось еще шире, а он все-таки перебрался и сел.

— Видите ли — Миами… Да я сам точно не знаю, что она такое… По всей вероятности, смесь португальца с полинезийкой, брошенный ребенок, очутившийся у китайцев… Но для меня она — все женщины мира в одной… А сам я русский, по фамилии Кузьмин… Кузьмин из Ростова…

Старый Фэн-Сюэ подарил мне Миами совсем подростком — там ведь женщины рано созревают для брака, — когда увидел, что я собираюсь покинуть его катер, чтобы прокутить заработки в порту. Знал ведь старик, чем меня удержать. Фэн дорожил мною, как лучшим мотористом и стрелком во всей его общине. Он подобрал меня в Шанхае, когда я на последние деньги зашел в тир… Знаете — стрельбище такое, где пулькой нужно сбить вещь, и если сбили — вы ее получаете. Я там выбивал эти штуки до тех пор, пока хозяин заведения не отказал мне в дальнейших выстрелах. Тут Фэн сразу заговорил со мною, а как узнал, что я еще и моторист, — забрал меня с собою.

Для Фэна и его шайки — как бы сказать, — не существовало таможни: так, прямо в открытом море, с судов, нам сбрасывали ящики с оружием и с наркотиками… Немало заработал старый Фэн. Жили мы на островке, где ни подступа, ни выхода: скала на скале и бурун…

Здесь я должен прервать передачу рассказа Кузьмина и оговориться, что именно с этого места мое описание вызывает больше всего сомнений. Это и есть самое темное место, потому что, как только было произнесено слово «бурун», — я сразу увидел его: белый, пенистый, он дыбился у черных камней и с шипением отбрасывал мириады брызг… Не то чтобы очень ясно увидел, а так — все вместе: тут и больничная палата, и Кузьмин в белом одеянии с красным пятном, расплывшимся еще шире, — тут и море…

А Кузьмин продолжал тихо нашептывать свой рассказ, но его слова как оболочки, заключающие в себе мысль, совершенно перестали существовать: мне передавались не их звуковые формы, а только голые мысли, которые тут же, в моем воображении, становились достоянием чувств…

Если существуют боги, то именно так они должны разговаривать!

Рядом с первым буруном вырос второй, третий — целая линия их кипела, взмывая то выше, то ниже…

А из щели в скалах островка показалась девушка. Если бы кому-нибудь вздумалось запечатлеть ее на фотопленку, — он получил бы ничего не говорящее лицо с довольно неправильными чертами, потому что красота его заключалась в красках, в необычайно удачном сочетании тонов: синие глаза под чернейшими бровями и румянец, постоянно спорящий на щеках за преобладание с цветом старой слоновой кости; смеющийся яркий рот и зубы — стылая полоска морской пены.

Девушка лукаво смеялась, и там, где тише игра волн у черных камней, где волна, утративши ярость, выгибает свою вогнутую спину, — там она легла в воду и спрятала черную шапку волос у мокрого камня.

— Миами! Миами! — озабоченно кричал Кузьмин, появившись на берегу лишь секунду спустя после того, как девушка спряталась. Видно, он Долго и быстро бежал, — запыхался. Он обыскал берег, недоуменно постоял и, рассердившись, повернулся, чтобы идти назад.

В эту секунду Миами точно выстрелило из воды: одним прыжком она очутилась на шее уходящего.

— Ах ты, чумазый бесенок! — Кузьмин покрывает поцелуями все ее мокрое тело, и они оба смеются, смеются…

— Не уйдешь теперь в город? — дразняще спрашивает она. — Может быть, ты хочешь на родину, в страну ветров, которые дуют зимою и приносят холод?

— Зачем я пойду? — говорит он. — Ты — моя страна ветров: в тебе и холод, и жар, ты претворяешь жизнь в сказку и делаешь ее короткой, как пальчик на твоей ноге!