Юрий Брайдер - Замок ужаса

Да уж, у страха глаза велики. Петр Устиныч до сих пор уверял, что тот человек волком ускакал в лес. Игорь и Саша отмалчивались насчет таких подробностей, но Александра подозревала, что у них от страха были глаза не велики, а просто закрыты. Сама-то она ясно видела человека… конечно, что-то хищное в нем было, да…

Себе-то она могла признаться, что поначалу он вовсе не показался ей ужасным, напротив, потянуло к нему необычайно! Пожалуй, эта встреча, этот случай были самым сильным впечатлением ее жизни, как ни чудовищно это звучит. Ну что ж, стало быть, жизнь такая, что немного нужно, чтобы поразиться, — а выпадает поразительного как раз мало, мало! Ведет она жизнь одинокой бабы, которую все чаще грустно удивляет зеркало, у которой все от случая к случаю: удачные передачи, солидные гонорары, мужчины, хорошее настроение… Обычный же фон — серая обыденность, когда не знаешь, как день избыть. И это вранье, считала Александра, будто работа тележурналиста отнимает много времени, сил и нервов. Впрочем, нет, не вранье, если и впрямь отнимает: у семьи, у любви, у каких-то милых сердцу дел. А если эта работа — главное развлечение в жизни, и притом не в радость, то какая это, к черту, жизнь? Вот она — кем-то презираемая, кем-то любимая, предмет чьей-то зависти — или насмешки, усталая, ленивая, начинающая полнеть и вянуть, — не мать, не жена, не возлюбленная, «репортерка» возраста элегантного Александра Бояринова… От чего тут отнимать — и что? И чего ждать, если в этой жизни все уже испробовано, все испытано — и мужчины, и любовь, и даже попытка семьи. Правда, детей не было — одни аборты. А в последний раз ей было очень серьезно заявлено в больнице: еще один — и она перестанет вообще быть женщиной.

Да? Ну и что? Раньше, позже… Она уже вошла в тот возраст, когда женщина понимает: несбывшееся не сбудется! — и начинает оплакивать его. Первый шаг к старости — пусть маленький шажок! — сделан.

Александра вздохнула, выключила свет, повернулась на бок и подумала, что надо бы завтра разыскать Валерия Петровича: он куда-то запропал, не звонит, не заехал, как обещал. Уже неделя прошла. Впрочем, она прихварывала с того вечера, как топталась у подъезда в лютый мороз, почти не бывала на студии.

Единственный плюс у этой работы — никто не стоит над душой с палкой, чтобы в присутствии сидела от и до.

Нет, а что это творится за дверью?! Такой тихий был подъезд — редкость в наш бурный век… Ничего себе, однако! Тренировка по футболу? От стены к стене пинают огромный, тяжелый, но мягкий мяч. Вот гол в дверь Александры! Ого! Еще раз и еще! А может… там бьют кого-то?!

Александра скользнула к двери, прислушалась. Что ж никто из соседей не выйдет? Ей вечно — вроде как по штату положено, paз журналистка, — приходится решать все проблемы в домоуправлении, неужто еще и ночами оборонять дом родной?!

И тут припадочно закурлыкал звонок под чьей-то рукой!

Александру будто отбросило от двери. Но наконец она решилась: приблизилась к глазку… да так и ахнула, схватилась отпирать.

Прямо на нее умоляюще смотрело искаженное глазком, измученное лицо Валерия Петровича!

Александра отворила не раздумывая, и только когда Овсянников ворвался, оттолкнув ее и тотчас захлопнул дверь, запоздало испугалась: да она же в одной рубашке! Но, глянув на него — потного, перепачканного известкой, измятого, — поняла: да он ее и не видит!

Валерий Петрович шатнулся по коридорчику, слепо тычась в стены ладонями,> силясь удержать равновесие, и вдруг осел на корточки, приткнувшись к холодильнику, который у Александры стоял в прихожей из-за тесноты кухни. Снял шапку, вытер ею мокрый лоб и еще некоторое время сидел так, опустив голову и свесив руки, будто в крайней усталости.

Александра остолбенела напротив. Босые ноги застыли, но она почему-то боялась шевельнуться, слушая надсадное дыхание Валерия Петровича.

И вдруг ей почудился там, на площадке, какой-то странный, звук — противный скрип по обитой дерматином двери, словно бы кто-то ногтем провел…

Александра шагнула было к глазку, но Валерий Петрович вскочил, поймал ее за плечо и осторожно, сбоку, заглянул в глазок сам.

Через несколько мгновений обернулся с непередаваемым выражением осунувшегося лица и тихо проговорил:

— Вроде, все. Отстали…

— Да кто?! — наконец-то осмелилась открыть рот Александра. Ответ был неопределенный:

— Можешь считать, что ты мне сегодня жизнь спасла.

Автовокзал был не так чтобы очень далеко от Александриного дома, к тому же, туда шел прямо от ее подъезда троллейбус, но Валерий Петрович настоял ехать на такси.

Вышли едва рассвело, но не прежде чем раздраженная диспетчерша позвонила вторично и предала анафеме всех тех, кто машину вызывал, а ехать вроде как и не намерен. Тогда стремглав сбежали по лестнице и шмыгнули в автомобиль.

Конечно, шофер ворчал, но ему не отвечали. Овсянников сидел сгорбившись, Александра забилась в уголок. То поведение ее и Валерия Петровича казалось верхом нелепости, но опять чудилось, что нервы натягиваются до боли, как во время его рассказа…

По счастью, билеты надо было брать не в кассе автовокзала, а прямо у водителя. Таксиста попросили подъехать к самому автобусу. Тот уже стоял с открытой дверцей, очереди не было. Повезло!

Быстро вошли. Хотя еще оставались свободными несколько рядов двойных кресел, Валерий Петрович заставил Александру сесть у прохода, а сам устроился перед ней. В общем-то, Александру это даже порадовало: за ночь столько было сказано, что сейчас уже не хватило бы сил возвращаться опять к тому же, а о чем еще они могли говорить?!

Автобус какое-то время стоял. Александра видела напряженные плечи Валерия Петровича. Единственным серьезным убойным орудием в доме Александры оказался кухонный секач, широкий и короткий, и она знала, что сейчас Валерий Петрович держит его под полой дубленки.

Наконец автобус тронулся.

Через несколько минут сосед Валерия Петровича, сидевший у окна, опустил спинку кресла, откинулся, и Овсянников сделал то же самое. Не оборачиваясь, он успокаивающе махнул Александре, и та кашлянула в ответ: дескать, все в порядке. Однако ее-то сосед сидел недвижимо, похоже, не собирался отдохнуть, расслабиться, а значит, и Александре предстояло сидеть прямо всю дорогу до Богородского, так же как Овсянникову предстояло полулежать, пока его сосед не поднимет спинку кресла. Ведь, сами того не подозревая, соседи эти прикрывали Валерия Петровича и Александру от взоров белой, заиндевелой тайги.

Осень дышала на ладан, но все-таки еще дышала, когда вдруг ударили морозы, и все ее последние вздохи, вся истекающая нега, все полусонное тепло было сковано внезапной стужей. Искристая, колючая, волшебная чешуя в одночасье одела тайгу: каждый ствол, каждую ветку, каждую иголочку, каждую былинку, каждый чудом удержавшийся листок. Все разом оцепенело, словно бы не веря своему мгновенному превращению из ободранного ветрами древия в сверкающий заколдованный сад, где, чудилось, замерли и страх, и борьба, и жажда, и голод, и самые смерть и жизнь. Осталось только одно холодное очарование зимней запевки — предвестия белой, долгой, протяжной песни…