Павел Парфин - Посвящение в Мастера

По-видимому, уже не в силах скрывать свои мысли от Ходасевича, Катарина вдруг взорвалась пылкой тирадой:

- Вот мы все с тобой говорим: вдохновенье да вдохновенье!

Улыбнулась растерявшемуся от неожиданности Вадьке и уже спокойней продолжила:

- По большому счету, вдохновение не заряжает нас тягой к творчеству, способностью пламенно творить. Точнее, оно дорого не этим. Вдохновение возвращает нас в вожделенный драйв. Это так, Вадик. Драйв - это всегда желанный и невыдуманный рай. Причем рай движущийся и движущий нас. Нет, он ни коим образом не связан с потусторонней жизнью, бестелесной и бесчувственной метафизикой. Драйв-рай - это наша жизнь с привычной системой мер - праведностью и грехом, Богом и дьяволом. Но обязательно - жизнь в движении! Движении духа, души, ума, плоти, наконец. Через сомнения и сопротивления - драйв!.. Однако это не все. Это не просто движение - это должно быть дви-жжение! Понимаешь?.. Жжение, которое испытываешь, потому что ты движешься, трешься обо все, с чем приходится сталкиваться, общаться, иметь дело, обнимать, бить морду, рожать детей и т.п. в жизни. Дви-жжение от ясного, яркого, четкого и небезопасного ощущения полноты жизни! Драйв - это по-ток! Понимаешь?.. Но не тот ток, на котором бьют глухарей, а необъяснимый по-ток, который сам бьет! От которого возгорается искра! Искра - от нее и от трения сгорают наши сомнения. Драйв преображает жизнь, обостряет ее восприятие и при этом делает неважными многие вещи. Уже не важно, как поет Муммий Троль, кто любовник, а кто муж, кто убийца, а кто потерпевший. Смысл преступления, смысл любви и измены, даже смысл счастья, как боль после драки, доходит потом. Когда кончается драйв. Кто-то этим довольствуется, а кто-то не может никак успокоиться: Что?! Неужели дви-жжение больше не повторится?! В этот момент кое-кто из нас начинает поиски нового драйва. Если бы не вдохновение, эти поиски могли затянуться для нас с тобой на долгие годы! Вдохновение - это ветер, который дует в сторону рая! Что ты скажешь об этом, Вадим?..

Ходасевич, глядя на подмигивающий дисплей автомагнитолы, пережевывал в уме, что и как говорила ему сейчас Катарина. Ее речь... Ее речь порой (например, как сейчас) выглядит жутко правильной, жутко умной, не выходящей за литературные берега. А бывает, из нее прет такой базар, весь на понятиях и понтах! Не Катарина, а Достоевский какой-то!.. Конечно, у них с Катариной разное восприятие мира, что объясняется, по-видимому, разным темпераментом и разной степенью образованности. Конечно, у них разные боги. Но (и еще раз но!) их объединяет, сближает одна черта: ощущение какой-то огромной утраты утраты не вообще и по прошествии времени, а сейчас, сию минуту. Они оба, каждый свое, без конца теряют что-то важное. Что? А Бог его знает! Ходасевич нервно поерзал на сиденье, невольно встревожив покой вновь замершей на его плече Катарины. Вернулся опять к своим мыслям. Говорят, такое драматическое восприятие мира свойственно подросткам. Значит, он, Ходасевич тридцатичетырехлетний под-росток. Придавило его Ростком - времени, государства, семьи, обстоятельств, недостатков характера. Да мало ли что прет поблизости!.. Поэтому он до сих пор под Ростком...

Такси свернуло в проулок, заскользило вдоль покосившихся и стоящих по стойке смирно заборов, в одном месте неосторожно коснувшись щекой их деревянной щетины, повернуло еще раза два или три, тихонько проскочило мимо сказочно-нелепых теремов зажиточных сумских цыган и, наконец, без команды, как старая хозяйская лошадь, встало у высоких ворот большого двухэтажного черного дома, мрачного, как беззвездное небо. Ни палисадника возле дома-монстра, ни огонька, ни звука за закрытыми наглухо ставнями!

- Ну, и на фига ты меня сюда привезла? - поеживаясь, спросил Ходасевич, когда отпустили такси.- Там избушка-поебушка, здесь трущобы покруче!

- Поосторожней с трущобами-то! - озлилась Катарина, первой проходя в массивную калитку в воротах.- Сейчас зайдем - ты ахнешь! То же мне, архитектор выискался!..

Войдя в дом, Ходасевич сразу же почувствовал, что попал в лабиринт. Где-то здесь он начинался... Со всех сторон давила темнота, она осязаемо дышала в уши, глаза, затылок. Но вот Катарина, чье присутствие Ходасевич угадывал лишь по дыханию и запаху духов, щелкнула выключателем - сверху пролился очень яркий электрический свет. Под выключателем, расположенным слева от неожиданно красивой, отливающей темно-красным, будто кагор, двери, Вадька прочел: Я есьм Путь и Истина и Жизнь- и тут же рядом: Воля! Целься и бей! Быть сражению! Осознай и принуди себя к движению! Отныне не я хочу, а я должен! Распрямись, воли подорожник!

- У тебя что тут, секта какая прячется? - ляпнул, не подумав, Ходасевич.

- Не совсем так,- потупившись, призналась вдруг Катарина.- В этом доме скрываются опальные вакханки.

- Кто?

- И одна из них - это я.

Красивая темно-красная дверь вела в длинный, уводивший, наверное, на край света коридор - ступив в него и поначалу не увидев его противоположного конца, Ходасевич понял, откуда у него предчувствие лабиринта. В отличие от прихожей (или как там зовется здесь предбанник, где Вадька прочел о Боге и воле), свет в коридоре струился рассеянный, двусмысленный, как блеск глаз счастливой женщины. Пока молча шли, Ходасевич с настороженным интересом разглядывал стены. Голые, лишь местами драпированные темной матовой не то тканью, не то кожей, не то еще черт знает чем, они источали беспокойные запахи. В них чудился запах корицы, женских волос и лесного ветра, вдруг вырвавшегося из дремучей, непролазной чащи... Ходасевич так разволновался, что почувствовал удушье. Как спасения, он искал на стенах хоть что-нибудь, хоть кривой гвоздь или невзрачную картинку, чтобы зацепиться за них взглядом, чтобы удостовериться, что он еще в этой, по-прежнему продолжающейся для него жизни, а не на ее неизбежном краю, до смерти пугающем Вадьку своей близостью.

Желал Ходасевич спасения - и спасся, заметив в углублении в стене, неизвестно для чего предназначенном, пустую бутылку из-под вина. Ходасевич даже невольно ойкнул, увидев ее, по инерции прошел еще пару шагов вперед, затем вернулся, но сразу взять бутылку не решился: ужасный дракон глядел на него с темно-красной, цвета пройденной двери, с волнистыми краями этикетки. У дракона была нежная женская грудь. Любопытство все-таки взяло верх над Вадькиной осторожностью и неизъяснимым волнением, и Ходасевич вынул из углубления бутылку. Пасть дракона извергала вместе с огненным жаром немые стенания, но чудесная грудь оказалась все же не его, а восхитительной юной особы, которую дракон сжимал в объятиях. Длинные волосы красавицы вздымались - они тушили огнь чудовища.

- Страсть!! - вдруг прокричала возле Вадькиного уха Катарина. От неожиданности Ходасевич едва не выронил бутылку, резко прижал ее к груди стекло звякнуло о металлические кнопки его куртки.