Филип Фармер - Дейр

— По-моему, Олаф так и не сунул ее в чистку. Хотя он тут ни при чем. Деионизатор не работает. Олаф оставил записку, что вызвал техника. Но сам знаешь, как они тянут с починкой.

— Было бы время — сам починил бы, — сказал он. И понюхал пижаму. — Сигмен великий! Это же сколько у нас чистка не работает?

— С твоего отъезда, — сказала она.

— Ну и пот вонючий у твоего Олафа! — сказал он. — Будто он постоянно насмерть запуган. И не диво. Старикан Ольвегссен меня стращает так, что ого-го!

Мэри залилась краской.

— Только и знаю, что молюсь, чтобы ты перестал говорить непристойности, — сказала она. — Когда ты наконец оставишь эту привычку и поймешь, что впадаешь в антиистиннизм? Разве не знаешь, что…

— Знаю, — даже не дослушал он. — Каждый раз, когда я произношу имя Впередника всуе, я тем самым чуть оттягиваю благой Конец времен. Ну и что?

Мэри попятилась, так громко он это сказал, да еще с издевочкой.

— Как то есть “ну и что”? — ушам не верю, — отозвалась она. — Хэл, но ты же не взаправду…

— Ясно, что не взаправду, — сказал он со вздохом. — Конечно, не взаправду. Разве можно? Просто ум за разум заходит от твоих постоянных упреков.

— Впередник говорил: “Не проходи мимо. Непременно укажи брату своему на его антиистиннизм”.

— Я тебе не брат. Я тебе муж, — сказал он. — Хоть уже миллион раз и нынче все отдал бы, только бы перестать им быть!

И где та назидательность, где неприступность? Глаза у Мэри налились слезами, губы задрожали, подбородок затрясся.

— Ради Сигмена! — сказал он. — Только не реви.

— А что же мне остается делать, если мой собственный муж, плоть моя, кровь моя, соединенная со мной Госуцерквством истиннизма, осыпает меня проклятиями? Меня, ни в чем не повинную!

— НИ в чем. Кроме того, что норовишь подставить меня АХ’у при каждом перепавшем случае, — сказал он, отвернулся и взялся за расстановку откидной кровати.

— Наверняка все постельное белье провоняло Олафом и его бабищей жирной, — сказал он.

Подхватил простыню, нюхнул и чуть на стену не полез. Сорвал простыни, сорвал наволочки, швырнул на пол. И свою пижаму следом.

— На ВМ! В чем есть, в том и залягу. Жена называется! Почему соседей не попросила, чтобы они в свою чистку сунули?

— Сам знаешь, почему, — сказала она — Денег нет им платить за их чистку. Была бы у тебя СН поприглядней — могли бы себе позволить.

— Откуда ей быть поприглядней, когда ты стучишь АХ’у, стоит мне хоть на вот полстолечко проштрафиться?

— Нашел виноватую! — гневно сказала она — Хороша бы я была сигменитка, если бы врала доброму авве и говорила, что ты заслуживаешь лучшей СН! Я жить не смогла бы, зная, что на мне такой антиистиннизм в глазах у Впередника! Чуть к АХ’у войдешь, Сигмен со стены так смотрит, что внутри все горит, он каждую мысль мою читает. Ни за что! А тебе стыд и позор меня на это подбивать!

— Иди ты на ВМ! — сказал он. И пошел в то самое.

Там в тесноте разделся и влез под душ на все положенные тридцать секунд. Повернулся под обдув и стоял, пока не обсох. Потом так взялся чистить зубы, будто норовил выскоблить каждое не то словечко, которое ляпнул. Как всегда, накатила стыдуха за все, что наговорил. А следом и страх: ох, и расколется перед АХ’ом Мэри, ох, и расколется после он сам, ох, и заварится потом! Не исключено, что выведут такую СН, что вообще каюк. Бюджетец и так-то тощенький, вовсе лопнет. И придется лезть в долги, как никогда не лез, не говоря уже о том, что ВМ ему будет, а не повышение при ближайшей переаттестации.

С тем оделся и вышел из того самого. Чуть Мэри с ног не сбил по ее пути туда. Увидев, что он одет, как на выход, она остановилась и сказала:

— Ах, вот оно что, вот почему ты белье на пол побросал! Хэл, не смей даже подумать!

— Еще как посмею! — сказал он. — Не стану спать в Олафовом поту!

— Хэл, прошу тебя, — сказала она. — Не произноси больше этого слова. Ты же знаешь, я не выношу пошлостей.

— Извини, пожалуйста, — сказал он. — Хоть по-исландски заставь меня это дело называть, хоть по-еврейски, а на любом языке смысл все равно один: мерзкое человеческое выделение, то есть пот.

Мэри заткнула уши пальцами, опрометью кинулась в то самое, да еще и дверью за собой грохнула.

Он вытянулся на тощем матрасишке и закрыл локтем глаза от света. Через пять минут услышал, как дверь открылась (пора бы петли смазать, так даже смазочку прикупить ни у них, ни у семейства Олафа Маркониса свободных денег нет). А если его СН завалится, Марконисы того гляди попадут на переезд в другую пука. И если им подыщут, тогда запросто могут подселить на пересменку какую-нибудь в упор несносную парочку, не приведи, не только-только выскочивших в спецы высшего разряда.

“Ох, Сигмен! — подумалось. — На кой мне не в радость то, что есть? На кой мне никак не приладиться к порядку вещей? На кой мне навязано столько от Обратника? Подсказал бы ты мне!”

И тут и Мэри опять подала голос, мостясь в кровати рядом с ним.

— Хэл, ты зря нацелился на этот небуверняк.

— Какой еще небуверняк? — сказал он, хотя отлично знал, о чем речь.

— Сон в дневной одежде.

— А что, нельзя?

— Хэл, ты же прекрасно знаешь, что нельзя, — сказала она.

— Знать не знаю, — ответил он, убрал локоть с глаз и — и оказался в полнейшей темноте. Мэри, как предписано, ложась в постель, выключила свет.

“Ее тело, если без рубашки, на свету луны или лампы, наверное, само чуть светилось бы, — пришла мысль. — Но я же никогда его не видел, даже наполовину без рубашки не видел. Вообще женского тела не видел, кроме как на картинке, которую тот мужичок в Берлине из-под полы показывал. Я глянул, как голодный, но так страшно стало, что я ноги в руки и драл. Так и не знаю, поймали его потом вскорости аззиты или нет и что у них навешивают за такой жуткий антиистиннизм”.

Жуткий. Однако картинка так и маячила перед глазами, как живая, словно он опять средь бела дня в Берлине. И, как живой, маячил тот мужичок, что предлагал купить. Высокий, молодой, симпатичный, блондин, плечищи — во! По-исландски говорил, но с берлинским выговором.

Чуть светящаяся плоть…

Несколько минут Мэри лежала молча, только ее дыхание доносилось. И наконец подала голос:

— Хэл, разве мало ты натворил, домой вернувшись? Или мне еще кое о чем придется АХ’у заявлять?

— О чем “еще кое о чем”? — спросил он свирепо. Однако усмехнулся, потому что решил: пусть она не темнит, пусть выступит и выскажется без уклончивостей. Ну, не то чтобы вовсе без уклончивостей, а насколько это для нее возможно, лишь бы поближе к сути.

— О том самом, которое с тебя приходится, — донесся шепот.

— Что ты имеешь в виду?

— Сам знаешь.

— Ничего я не знаю.

— В ночь перед отъездом ты сказал, что устал. Это не отговорка, но я АХ’у ни слова не сказала, потому что норму за неделю ты выполнил. Но теперь тебя две недели не было, и стало быть…