Уильям Тенн - Балдежный критерий

Мэншип вскочил на ноги. Визиэкран показывал, что, наверное, все суда флефнобской армии и космического флота, — не говоря уже о тяжелых маизелтуверсах, — преследовали его. И неуклонно приближались.

Один большой космический корабль почти догнал беглеца и начал выпускать яркие лучи, которые, по воспоминаниям Рабда, были абордажными захватами.

Почему такой переполох? Неужели из-за похищения одного реактивного катера? Боязнь, что он украдет флефнобские научные секреты? Им бы радоваться, что избавились от твари, тем более до того, как она начала воспроизводить сотни себе подобных по всей их планете!..

И вдруг настойчивая мысленная ниточка, протянувшаяся к нему изнутри его собственного корабля, — мысленная ниточка, на которую Мэншип все это время не обращал внимания, сосредоточившись на незнакомых проблемах космической навигации, — дала ему ответ.

Он взлетел вместе с кем-то — или чем-то — еще на борту!

Клайд Мэншип выдвинул кривую лестницу и двинулся в главную каюту. По мере приближения мысли становились все отчетливее, и еще до того как открылась дверь каюты, чтобы впустить его, он уже точно знал, кого там увидит.

Тект.

Популярнейшая звезда фнеша и блелга южного континента и без пяти минут жена Рабда испуганно забилась в дальний угол. Все ее щупальца, покрытые слизью и увенчанные прозрачными глазами, переплелись на крохотном теле самыми замысловатыми узлами, какие только Мэншипу доводилось видеть.

— Оо-ооох! — стонал ее мозг, — Крм! Крм! Сейчас это случится! Эта страшная, ужасная вещь! Это случится со мной! Оно приближается… приближается…

— Послушайте, леди, вы меня нисколько не интересуете, — начал было Мэншип, забыв, что никогда раньше не мог общаться ни с одним флефнобом, а тем более с истеричной женщиной.

Он почувствовал, как дернулся катер, когда захваты коснулись его. «Ну вот, опять начинается», — подумал Мэншип. Через секунду здесь будет десант, и ему опять придется превращать их в голубоватый бульон.

Вероятно, Тект спала на катере, когда Мэншип взлетел. Она ждала возвращения Рабда и начала их брачного полета. И она была достаточно важной персоной, чтобы на ее освобождение бросили все резервы.

Мэншип почувствовал, что кто-то вошел в корабль. Рабд. Похоже, он был один, со своим верным бластером, — и собирался погибнуть в бою.

Ну, это именно то, что его ждет. Клайд Мэншип был очень покладистым индивидом, и ему сильно претила мысль о дезинтеграции молодожена во время медового месяца. Однако, поскольку он не видел способа сообщить о своих миролюбивых намерениях, выбора у него не оставалось.

— Тект! — нежно протелепатировал Рабд. — С тобой все в порядке?

— Убивают! — закричала Тект. — Помогите-помогите-помо-гите-помогите… — Ее мысли вдруг затухли; она упала в обморок.

Зигзагообразная перегородка раздвинулась, и в каюту протиснулся Рабд, похожий в своем скафандре на связку длинных воздушных шаров. Он посмотрел на бесчувственную Тект и резко повернулся, направляя на Мэншипа изогнутый бластер.

«Бедный парень, — думал Мэншип. — Бедный, тупой, ограниченный бахвал. Через секунду от тебя только мокрое место останется».

Он ждал, преисполненный уверенности в себе.

Он был настолько в себе уверен, что, в сущности, нисколько не боялся.

Поэтому глаза его ничего не испускали, кроме разве что несколько снисходительной симпатии.

И Рабд пристрелил омерзительное, непотребное, ужасное, плоскоглазое чудовище прямо на месте. И обвил свою жену любящими щупальцами. И отправился домой, где праздновали возвращение героя.

Всех удивляет, как переменился Морниел Метауэй с тех пор, как его открыли, — всех, но не меня. Его помнят на Гринвич-Виллидж — художник-дилетант, немытый, бездарный; едва ли не каждую свою вторую фразу он начинал с «я» и едва ли не каждую третью кончал местоимением «меня» либо «мне». Из него ключом била наглая и в то же время трусливая самонадеянность, свойственная тем, кто в глубине души подозревает, что он второсортен, если не что-нибудь похуже. Получасового разговора с ним было довольно, чтоб у вас в голове гудело от его хвастливых выкриков.

Я-то превосходно понимаю, откуда взялось все это — и тихое, очень спокойное признание своей бездарности, и внезапный всесокрушающий успех. Да что там говорить — при мне его и открыли, хотя вряд ли это можно назвать открытием. Не знаю даже, как это можно назвать, принимая во внимание полную невероятность — да, вот именно невероятность, а не просто невозможность того, что произошло. Одно только мне ясно: всякая попытка найти какую-то логику в случившемся вызывает у меня колики в животе, а череп пополам раскалывается от головной боли.

В тот день мы как раз толковали о том, как Морниел будет открыт. Я сидел в его маленькой нетопленой студии на Бликер-стрит, осторожно балансируя на единственном деревянном стуле, ибо был слишком искушен, чтобы садиться в кресло.

Собственно, Морниел и оплачивал студию с помощью этого кресла. Оно представляло собой грязную мешанину из клочьев обивки, впереди было высоким, а в глубине — очень низким. Когда вы садились, содержимое ваших карманов — мелочь, ключи, кошелек — начинало выскальзывать, проваливаясь в чащу ржавых пружин и на прогнившие половицы.

Как только в студии появлялся новичок, Морниел поднимал страшный шум насчет того, что усадит его в потрясающе удобное кресло. И пока бедняга болезненно корчился, норовя устроиться среди торчащих пружин, глаза хозяина разгорались и его охватывало неподдельное веселье. Ибо чем энергичнее ерзал посетитель, тем больше вываливалось из его карманов. Когда прием заканчивался, Морниел отодвигал кресло и принимался считать доходы, подобно тому как владелец магазина вечером после распродажи проверяет наличность в кассах.

Деревянный стул был неудобен своей неустойчивостью, и, сидя на нем, приходилось быть начеку. Морниелу же ничто не угрожало — он всегда сидел на кровати.

— Не могу дождаться, — говорил он в тот раз, — когда наконец мои работы увидит какой-нибудь торговец картинами или критик хоть с каплей мозга в голове. Я свое возьму. Я слишком талантлив, Дэйв. Порой меня даже пугает, до чего я талантлив — чересчур много таланта для одного человека.

— Гм, — начал я. — Но ведь часто бывает…

— Я ведь не хочу сказать, что для меня слишком много таланта. — Он испугался, как бы я не понял его превратно. — Слава богу, сам я достаточно велик, у меня большая душа. Но любого другого человека меньшего масштаба сломило бы такое всеохватывающее восприятие, такое проникновение в духовное начало вещей, в самый их, я бы сказал, Gestalt [12] Образ, форма (нем). . У другого разум был бы просто раздавлен таким бременем. Но не у меня, Дэйв, не у меня.