Игорь Борисенко - Фантастика 2002. Выпуск 2

Я просто дар речи на миг потерял. В том числе и от его наглости. Наконец пришел в себя и спросил:

— Зачем это все придумывают, Вадик?

— Нравится, — пожал он плечами.

— Кому нравится?! Кто это придумывает?!

— Кто придумывает? — переспросил Козлыблин. — Тебе честно сказать?

— Ну?

— Дома и придумывают.

Почти минуту Тимолев, словно не узнавая, вглядывался в лицо посетителя. Потом произнёс:

— Здравствуйте, господин министр.

— Здравствуй, Сергей, — откликнулся министр и уселся на стул, на котором недавно маялся сдающий коллоквиум студент.

— Чем могу быть полезен? — дипломатично поинтересовался Тимолев.

— Инна заболела. Полезла куда не надо, и вот… лейкемия.

На этот раз действительно пришлось сделать усилие, чтобы понять, кто такая Инна. Лишь потом дошло — да это же его дочь! Первый ребёнок на курсе, они ещё отмечали её рождение всем общежитием. Щекастая девчонка, безвольно висящая в кенгурушке на груди у счастливого отца, — такой она и запомнилась. А ведь сейчас ей сколько?.. Двадцать пять… нет, двадцать семь! Чужие дети быстро растут. И порой лезут куда не следует…

— Я поспрашиваю кой-кого, — начал Тимолев, — думаю, удастся организовать консультацию… — Тимолев осёкся, сообразив вдруг, что у бывшего однокурсника связи должны быть куда покруче, чем у него самого. И следом волной ожгла догадка: неужели знает?

— Была она на консультациях, — устало сказал министр. — Все светила её освечивали, и наши, и зарубежные. Пересадку костного мозга делать надо.

— Так делайте. Операция давным-давно отработана, риск минимальнейший.

— Как делать? Вот, смотри… — Министр протянул совершенно ординарнейшую с виду историю болезни.

Тимолев пролистал, вглядываясь в малоразборчивую врачебную письменность. Присвистнул.

— Н-да… С такой группой крови и набором аллергических реакций о пересадке лучше и не думать. Предусмотрительные западные миллионеры в таких случаях заранее создавали банки собственной крови… ну и прочего, что можно запасти.

— А я вот оказался непредусмотрительным, — министр потёр переносицу, — да и миллионов у меня не нажито.

«Говори, как же… — по инерции подумал Тимолев, затем вновь все мысли заполнила одна: — Знает?.. Или просто пришёл в безумной надежде, потому что больше некуда?»

Смертельно хотелось напомнить давний разговор, сказать: «Ну, я же тебя предупреждал!» — но этого было нельзя, просто потому, что сейчас перед ним не министр, а отчаявшийся отец, и умирает та самая крутощёкая Инка — дитя биолого-почвенного факультета. И ещё о том пятилетней давности разговоре нельзя напоминать, потому что это может поставить под удар не только самого Тимолева, но и всех сотрудников подпольной, в обход законам созданной лаборатории, а в первую очередь — спонсора, который вопреки законодательному запрету продолжает финансировать его исследования.

— Тут неясно даже, с какого конца подступаться, — сказал Тимолев, просто чтобы что-нибудь сказать и ненужными словами рассеять наползающую из углов могильную тишину.

— Сергей, — произнёс министр, глядя себе в колени, — помнишь наш разговор, тот, пять лет назад, когда ты ко мне на приём прорвался? Так вот, ты был прав.

— И что с того теперь? Закон вы приняли, финансирование прекратили, лаборатория растащена, сотрудники разбрелись.

— Остался ты.

— А что я?

— Ты говорил, что не бросишь работу. Я знаю, ты можешь. Ты ведь из всех нас был самым талантливым…

«Ни хрена ты не знаешь, — мстительно подумал Тимолев. — Иначе бы ты не так разговаривал сейчас».

— Что я могу? — произнес он вслух. — Ведь по всему миру запреты прошли. Ещё бы! На божье величие посягнуть, будь оно неладно! Так что даже за литературой не последишь, нет её. Если кто и работает, то тайно.

«Ох, не надо этого говорить», — кольнула мысль, но остановиться Тимолев уже не мог.

— Вы пошли на поводу у попов, так чего удивляться, что вернулись в средневековье? Вспомни, впервые в истории все — ВСЕ! — религии мира от папы римского до далай-ламы объединились в едином вопле: «Запретить!» И вы послушно запретили. Ну так теперь получайте, что хотели!

— Не было этого, — упрямо сказал министр. — Мы проводили опросы. Свыше восьмидесяти процентов высказались за запрет клонирования человека.

— Ай… — Тимолев махнул рукой, словно отгоняя досадливую муху. — Ты не хуже меня знаешь, что такое общественное мнение. Неделя грамотной рекламной кампании, и те же восемьдесят процентов будут за клонирование. Манипуляции общественным сознанием — штучка посильнее, чем «Фауст» Гёте. А вы этим только и кормитесь. Просто вы сочли, что вам выгоднее не обострять отношений с церковью. А то, что люди умирают, так сколько их — десятка два в год по всей стране… За эти пять лет едва полроты наберётся. В любом локальном конфликте за месяц гибнет больше. Просто ты тогда не думал, что это коснётся тебя лично.

Министр молчал. Невыносимо хотелось встать и уйти, останавливала мысль, что уходить некуда. И ещё одна мысль, холодная и профессиональная: слишком уж легко Тимолев сдался тогда. Сначала шумел, писал в газеты и вышестоящие инстанции — и вдруг замолк. Не похоже это на упрямого однокурсника, которого он по долгу службы знал как облупленного. А это значит, что есть надежда.

— В начале шестидесятых, — говорил Тимолев, — когда на Кубе Кастро победил, у нас мода пошла на кукол-негритят. Интернационализм у кого-то выиграл. А потом, лет через двадцать, удивлялись, что это русские девчонки на негров липнут. Вот так же точно большевики семьдесят лет кряду неумно воспитывали в народе веру в бога. В результате вы теперь прогибаетесь перед церковью. Науку, как и полагается, принесли в жертву, думали, что бескровную, — ан нет.

— Хватит тебе сильные слова говорить, — поморщился министр. — Какая, к чёрту, жертва? Финансирование фундаментальных исследований уже который год растёт. А что твоё направление прикрыли, так ты не в дворники подался… зав. кафедрой.

— Ага. Цитологию преподаю студентам. Студент, спасибо школьной реформе, пошёл грамотный — аж жуть. — Тимолев указующе провёл ладонью над столом. Поперёк стола корячилась надпись: «Я сдал зачет по французскому! Yes!» — а чуть ниже: «Ненавижу, козлы!» — Вот под этими последними словами я бы с удовольствием подписался. Приходит к нам недавно один аспирант, кандидатский экзамен сдавать по специальности. И первым делом заявляет: я, мол, православный христианин. Да плевать мне, какой он там христианин, ты покажи, какой ты специалист. А этот, православный, выдаёт: «Гипотеза Опарина о естественном происхождении жизни не выдерживает критики, поскольку коацерваты, даже если они и возникнут, будут немедленно разрушены кислородом воздуха». И он потом ещё обижался, когда я неуд ему влепил. Это же вроде в школе проходят… или теперь нет?