Андреи Синицын - Фантастика 2002. Выпуск 3

Он что-то держал в руке, но что — я в полутьме не угадал, а разглядел, когда мы поднялись к выходу: молоток и медный стержень, длиной в аршин, довольно замысловатой формы — похоже на иголку, употребляемую в швейной машине. Ропшин положил это хозяйство на пол, пассатижи сунул в карман, сказал: «Давайте», — и мы потащили сильно похудевшую бухту вниз, на ходу распрямляя провод; аккуратно разместили его в уголке дверной рамы, плотно обжав им порожек — таким манером, чтобы не мешал дверце закрываться, а затем благополучно спустили моток в подвал. Боярышников молча светил нам.

Ропшин сбегал к входу, забрал молоток и эту медную палку, вернулся. Он подтащил провод к тому месту у стены, примерился, достал пассатижи и перекусил проволоку с некоторым запасом, умело и быстро зачистил конец сантиметров на десять. Затем он взял стержень и осторожно воткнул его неглубоко в грунт острием — так, наживил на вершок — и, ухватив молоток, принялся вколачивать стержень вглубь.

Бум! Бум! Бум! — падали увесисто удары. В сильной руке молоток бил ловко и несколькими взмахами вогнул штырь в землю так, что осталась от него верхушка не более спичечного коробка. Действуя пассатижами, Ропшин сделал на оголенном конце провода петлю, диаметром примерно равным толщине штыря. Померил — великовато; хмыкнул, подкрутил еще: теперь петля садилась на штырь плотно, внатяг. Он надел ее, несильно постучал вспомогательным бойком молотка, осаживая вниз. Теперь петля надежно охватывала торчащий из земли медный палец.

— Ну, вот и все, — словесно оформил положение дел Ропшин, встал, захватил инструмент и остатки провода. — Антон Валерьяныч, не откажите помочь донести это… Спасибо. Теперь вы поняли, в чем суть задачи? — спросил он, пока я запирал замок.

— Не совсем, — ответил я, справившись с навесным замком. Боярышников, не дожидаясь нас, отправился наверх.

— Не совсем? — удивился Ропшин. — А что же вам осталось непонятным?

— Вот эти вот манипуляции, — признался я, — с шариком на цепочке.

Мы начали подниматься по лестнице — он впереди, я немного сзади.

— Ну-у… — будто бы разочарованно протянул он. — Я думал, вы догадались… Я выбирал место, где грунт имеет наименьшее электрическое сопротивление. То, что вы называете шариком, — это прибор, определяющий электрические свойства грунта. Понимаете? Чем сопротивление меньше, тем шарик раскачивается сильнее. В местах с минимальным сопротивлением он совсем, можно сказать, приходит в буйство… — Ропшин засмеялся. — Вот так. Очень просто, не правда ли?.

— Да, — согласился. — Я совершенно не знал об этом. Это и в самом деле удивительно.

— Точно, точно! Поверьте уж мне.

Таким образом беседуя, мы вернулись в номер, и я, по просьбе Германа Юрьевича, положил остаток бухты на стул.

Боярышников, спиной к нам, сосредоточенно возился у окна с проводом — что уж он там делал с ним, не знаю. Я повернулся к окну. Ропшин тут же с несколько излишним дружелюбием расставил руки и улыбнулся улыбкой выборного кандидата.

— Ну, Антон Валерьянович, премного вам благодарны. Вы нам очень помогли! Спасибо вам! Наука будет вам признательна! — И он рассмеялся.

— Ну что вы, — смущенно промямлил я. — Моя обязанность!.. Оказывать услуги жильцам, помогать…

— Спасибо! — решительно повторил Ропшин и стиснул мне руку — крепко, со значением приязни. Я неуклюже поклонился, улыбаясь.

Боярышников отвлекся от проволоки, вполоборота через плечо кивнул мне, в ответ я еще раз нырнул головой вперед и раздвинул улыбку пошире.

Оставив им ключи от обеих дверей, я пошел к себе и, не дойдя до второго этажа, услыхал, как дважды щелкнул замок — исследователи заперлись. Сложные, противоречивые впечатления расшевеливали меня. Доброжелательная открытость Ропшина, сухость, почти высокомерие Боярышникова… И какая-то непонятинка тяготила меня, точила душу… Какая-то в этом сюжете была недосказанность, затаенная напряженность. Что-то было тут не так, а что — я не мог понять.

Тут я вспомнил, что забыл их предупредить, как они могут вызвать горничную звонком, и остановился на втором этаже, заколебавшись: сказать, не сказать… В глубине коридора негромко переговаривались мужской и женский голоса. Я помялся, помялся и, решив сказать, поднялся обратно.

Неслышимый в своих лаптеобразных ботинках, я приблизился к двери. Из-за нее до меня донесся неразборчивый говор Боярышникова, и в ответ ему засмеялся Ропшин — за самой дверью.

— Занятный малый, — сказал он. — Глуп, конечно, зато искренен. Самая лучшая категория! Умные честными не бывают, а жуликоватый дурак — нет уж, увольте от таких!

Боярышников снова буркнул что-то неясное, Ропшин засмеялся, и я услышал его удаляющиеся шаги. Скрипнула половица.

Я повернулся и на цыпочках, высоко поднимая ноги, пошел прочь. Таким же журавлиным ходом беззвучно спустился на второй этаж и там только малость опомнился. Постоял немного. Уши мои горели так, что о них, наверное, можно было воспламенять спички. Я был как огаженный. Ослабел в коленях, отупел и почти оглох. Постояв столбом секунд десять, я стал слышать, как продолжают бубнить в отдалении голоса, усилием вернул себе некоторое душевное равновесие и сошел в вестибюль.

Здесь все было тихо-мирно. Вкусно пахло из буфета. Федор, блуждавший по ковру, встретил меня обычным своим взглядом с некоторой приправой вопросительности.

— Поселил, — ответил я на этот немой вопрос и заговорил притворно хозяйственным голосом: — Что тут? Никаких новостей? Никто не звонил? Не заходил?

— Заходили приезжие, — неторопливо доложил Федор. — Военный, капитан, артиллерист. Затем молодая особа, по виду из коммерческих. Мест нет — пришлось отказать.

— Ну что ж, это правильно… Ирина вернулась?

— Да. Минут десять тому назад. Анна вам булки принесла и спички — сказала, что вы ее посылали.

Я прошел к себе за конторку. В душе у меня было паршиво, как наблевано туда. Разбирало желание напиться. Я вспомнил про коньяк торговца подштанниками — бутылка стояла в несгораемом шкафу… Две французские булки и три коробка спичек лежали на краю столешницы, аккуратно, на листе бумаги. Я подумал, что Анна наверняка хватала булки тою же рукой, какой поворачивала в носу, — но почему-то мысль эта не вызывала отвращения.

— Вы там с ними долго, — после небольшого молчания промолвил Федор.

Сердце мое вновь задрожало от пережитого унижения. Говорить о жильцах из девятнадцатого было сейчас непереносимо, и теперь вот как-то надо было изловчиться, чтобы и эту тему наглухо прекратить, и Федора не задеть — не хотелось обижать его, да и все же с придурью он, шут его знает, что там у него в башке замкнет.

Но, на удачу, я был выручен вывалившимися из буфета постояльцами десятого и двенадцатого номеров — уже поддатые, в разудалой, разметельной стадии угара, они тащили с собой еще бутылку «Столичной».