Роджер Желязны - Миры Роджера Желязны. Том 2

— Кто знает, а может, я троцкистский уклонист, — улыбнулся Рендер, потягиваясь. — Вы ведь тоже были когда-то учительницей танцев.

Он встал и взял со стола пальто.

— Кстати, звонила мисс де Виль, оставила послание. Велела спросить: «Как насчет Сент-Морица?»

— Не люблю шиковать, — сказал Рендер. — Лучше Давос.

Известие о самоубийстве взволновало его больше, чем можно было ожидать, и, закрыв дверь в кабинет и затенив окна, он включил диктофон. В комнате горела только настольная лампа.

«Какие качественные перемены в человеческой жизни произошли после начала промышленной революции?» — записал Рендер и, взяв в руку листок, перечитал записанную фразу. Это была тема лекции, с которой он должен был выступать в ближайшую субботу. Как всегда в таких случаях, он не знал, что будет говорить, потому что слишком многое хотелось бы сказать, а времени отводился только час.

Он встал и начал прохаживаться по кабинету, в полумраке которого плыли звуки Восьмой симфонии Бетховена.

— Возможность причинить ущерб другому, — сказал Рендер, выставляя максимальный уровень записи на прикрепленном к лацкану микрофоне, — росла пропорционально техническому прогрессу.

Воображаемая аудитория притихла. Он улыбнулся.

— Способность человека калечить себе подобных умножалась с ростом масштабов производства; его способность наносить психические травмы в процессе личного общения расширилась в точном соответствии с улучшением средств связи. Но все это общеизвестные факты, и говорить я сегодня собираюсь не об этом. Мне хотелось бы порассуждать о том, что я сам для себя называю автопсихомимесис, то есть самозарождающиеся невротические комплексы, которые на первый взгляд вполне напоминают классические образцы, а сегодня являются основными формами выброса психической энергии. Явление это характерно именно для нашего времени…

Он сделал паузу, чтобы закурить сигару и сформулировать следующую мысль.

— Автопсихомимесис — это саморазвивающийся подражательный комплекс, который уже начал привлекать к себе внимание. Вообразите, к примеру, джазиста, который во время игры как бы впадает в состояние наркотического опьянения, даже если он никогда не прибегал к наркотикам и едва помнит тех, кто это делал, ведь сегодня стимуляторы и транквилизаторы совершенно безвредны. Подобно Дон Кихоту, он устремлен вслед мечте, хотя сама по себе музыка — достаточный выход для его психического напряжения. Или, скажем, один из моих пациентов — корейский мальчик, осиротевший во время войны и оставшийся в живых только благодаря Красному Кресту, ЮНЕСКО и своим приемным родителям, которых он никогда не видел. Ему так хотелось семьи, что он придумал ее. И что же случилось потом? Он ненавидел своего воображаемого отца и нежно любил свою воображаемую мать, поскольку мальчик он был развитой и тоже стремился подражать классическим, хотя и полулегендарным, комплексам. Почему?

Психика сегодняшнего человека сложна настолько, что многие перестают понимать освященные веками классические образцы психических расстройств. Сегодня большинство причин таких расстройств устранено, пусть не всегда радикально — как то, что сделало сиротой моего, теперь уже, кстати, взрослого корейца. Таким образом, мы живем среди старых неврозов, в психиатрическом прошлом. И снова встает вопрос — почему? Потому что время, в котором мы живем, ориентировано на такие ценности, как физическое здоровье, безопасность и благосостояние. Мы покончили с голодом, и все-таки выросший в лесной глуши сирота предпочтет получать свою порцию концентратов из рук человеческого существа, которое ухаживает за ним, нежели натуральную горячую пищу из автомата, установленного среди джунглей.

Телесное здоровье теперь — бесспорное право каждого. И это вызвало реакцию в области здоровья душевного. Развитие техники привело к тому, что причины многих социальных проблем ушли в прошлое, и вместе с ними — многие причины нарушений психики. Но между черными красками вчерашнего дня и светлым завтра лежит длинный и пасмурный сегодняшний день, полный ностальгии по прошлому и страха перед будущим, которые не могут быть объяснены только материалистически, и поэтому сегодня мы сталкиваемся с сознательным стремлением подражать старым неврозам…

Раздался короткий телефонный гудок. Рендер не услышал его из-за звуков симфонии.

— Мы боимся того, чего не знаем, — продолжал он, — а «завтра» — это великая загадка. Ведь даже та область психиатрии, в которой я работаю, еще не существовала каких-нибудь тридцать лет назад. Наука способна развиваться так быстро, что люди испытывают поистине тревогу — я бы даже сказал, мучительную тревогу, — перед логически напрашивающимся вопросом: а не приведет ли тотальная технологизация жизни в мире к…

Он проходил мимо стола, когда телефон зазвонил снова. Рендер отключил микрофон и сделал музыку тише.

— Слушаю.

— Сент-Мориц? — раздался женский голос.

— Давос, — решительно ответил он.

— Чарли, ты безнадежен!

— Джилл, милая, ты тоже.

— Поговорим об этом вечером?

— Тут не о чем говорить.

— Но ты хоть заедешь за мной в пять? Он ответил не сразу.

— Да. А почему отключен экран?

— Я сделала прическу. Собираюсь снова тебя удивить.

Он подавил глупый непроизвольный смешок.

— Надеюсь, удивить приятно… Ладно, до встречи, — и, дождавшись ее «до свиданья», отключил связь.

Высветлив окна, он погасил свет и взглянул на улицу. Снова нависла серая пелена, медленно и густо падали снежинки, задумчиво кружась в неподвижном воздухе и теряясь внизу.

Открыв окно, он перегнулся через подоконник: действительно, слева внизу виднелась отметина — предпоследний след, оставленный на этом свете Иризарри.

Рендер закрыл окно и дослушал симфонию. Прошла уже почти неделя с того дня, когда они катались на спиннере с Эйлин. Ей было назначено на час.

Он вспомнил, как кончики ее пальцев, мягко щекоча, касались его лица, словно листья или лапки насекомого, изучая его внешность, — древняя манера слепых. Однако воспоминание было скорее неприятным. Любопытно почему…

Внизу был виден далекий кусочек политой из шланга мостовой, снова белой и чистой, но скользкой, как стекло, под тонким покровом только что выпавшего снега. Сторож вышел из дверей дома и стал энергично разбрасывать по мостовой соль: чтобы никто не поскользнулся, не ушибся.

Зигмунд казался ожившим мифическим Фенриром. После того как Рендер попросил миссис Хеджес: «Проводите их, пожалуйста», — дверь нерешительно приоткрылась, потом вдруг широко распахнулась, и пара дымчато-желтых глаз в упор взглянула на него.

Глаза были широко посажены на странной, искаженной формы собачьей голове. Лоб у Зигмунда был не такой, как у обычной собаки, — скошенный и едва заметный; заросший густой шерстью, он поднимался мощно и высоко, и от этого глаза, казалось, сидели еще глубже. Рендеру стало слегка не по себе от вида и размеров глядящей на него собачьей морды. До этого ему приходилось видеть только щенков-мутантов. Зигмунд был уже совсем взрослым, и его серая, в черных подпалинах шерсть постоянно щетинилась, отчего пес казался больше, чем средний представитель породы мутантов.