Антон Дубинин - Узкие врата

Инквизитор ушел наконец, мягко закрыв за собою дверь и с искренним сожалением — ненавидел он пытки — сжимая бусины пластмассовых четок. Когда этот монах был маленьким — а он когда-то был маленьким, как и любой человек на земле, раньше он был ребенком, и тогда у него еще росли волосы, русые и кудрявые, и лет ему было двенадцать, и родители звали его по странному совпадению так же, как черного рыцаря Риковой дружины, потому что до пострига носил он имя Фил, Филипп… Когда он был маленьким и еще не знал, что станет монахом, и думал, что уйдет в благородные разбойники, как только вырастет — у него жила собака Рита. Фил сам подобрал ее на помойке, до которых в детстве был большой любитель, и вырастил в черную, поджарую дворнягу ростом себе по пояс, без малейших признаков какой-либо породы. Они с Ритой были очень-очень счастливы целых два года, а потом она заболела страшной болезнью, собачьей чумкой, и Фил сам возил ее к ветеринару на уколы, но она все-таки умерла. Целых три месяца ей кололи всякую гадость в бедную заднюю лапу, но она все-таки умерла. А до этого у нее облезла морда и слезились глаза, а потом у нее сделались судороги по вечерам, и кровавый насморк, и для нее было даже хорошо, что она наконец умерла — это называется, «отмучилась», так сказал ветеринар… Но Фил так не мог, и не умел он понимать, почему смерть — это может быть хорошо, и зачем нужно обязательно мучиться, если ты не сделал, как безобидная Рита, зверюга глупая и ласковая, никому ничего дурного. И он очень плакал, в самом деле — очень, даже сильнее, чем это допустимо для двенадцатилетнего мальчика, который собирается когда-нибудь стать благородным разбойником… Да, с тех самых пор он не мог этого понять, и еще не мог выносить подолгу запаха больницы — это еще с тех времен, как он был женат, и Агнесса в двадцать один год умерла в роддоме, со вспоротым кесаревым сечением животом, пока он сидел снаружи, у дверей палаты, и сжимал руки, подыхая от желания курить… А ребенок родился мертвый, и хорошо, что Фил еще не успел его полюбить. И хорошо, что он не видел, как жена умирала — иначе бы он все время теперь видел ее, да, всякий раз в этой белой комнате, а так он видел всего-навсего Риту, черную собаку, которая вытянулась в длинной судороге перед тем, как умереть. У нее была острая морда с яркими, по-людски страдающими глазами, карими, почти как у этого юноши, и перед тем, как умереть, она посмотрела на Фила с тоскливой ненавистью — она думала, это он ее предал. Держит за лапы, пока ее колют длинной иглой — за что?.. А как он мог ей объяснить, что это так надо, что он страдает вместе с ней… Да, с того самого времени отец Александр — Александр значит «защитник» — и не мог выносить таких взглядов. И здесь он тоже не мог помочь, как не мог помочь собаке Рите, и не для того, видит Бог, не для того он пятнадцать лет назад ушел в эмериканский монастырь.

Он хотел покоя… Хотел защищать. Хотел служить Господу. Хотел понять наконец то, чего никак не мог понять… И вовсе не хотел, чтобы на него когда-нибудь глядели такими глазами. Как на вурдалака.

Но есть такая вещь — святое послушание.

Инквизитор сжимал четки, входя в лифт, и думал о том, что брат Альбин опять перепутал всю документацию. Беда с этими послушниками, Пресвятая Дева… Сейчас еще ночь, а через каких-то семь часов уже пора служить мессу… А он так устал. Так устал.

…Палач, вернее — исполнитель при дознании, вот как называлась его должность — натянул резиновые перчатки. Это именно они так оттопыривали его карман. Удивительно, как же сильно этот человек походил на зубного врача, вообще — на врача. Рик не мог знать, что он и есть врач — медицинское образование у него было, и очень хорошее, должность предусматривала: в случае чего он мог и вывести пациента из шокового состояния, и в сознание привести… Примерно для таких целей и толпились на металлическом столике-подносе все эти баночки и шприцы, так напугавшие Рика. Потерев резиновыми пальцами виски — час ночи, Боже мой, до чего же гнилая работа, но кто-то же должен ее исполнять — он повернулся к Рику лицом. Они были здесь вдвоем, безо всяких полицейских, безо всяких инквизиторов, и Рик смотрел в худое, остроносое, очень измотанное лицо завороженно, как на самую страшную из Босховских картин. У палача были редкие усики и круглая родинка на крыле носа. Свет был такой жесткий, что лицо его казалось пористым. Глаза у него были светло-серые, и еще, наверное, у него было имя, квартира в Магнаборге, родня какая-нибудь, может быть, даже жена.

Какое-то жуткое, завораживающее мгновение Рик думал, что сейчас палач с ним заговорит. Спросит что-нибудь дикое, вроде «Как дела» или «Где ты учишься» — так странно заходили у него волоски усов над верхней губой. Но тот просто что-то просчитывал про себя, и Рик был для него не человек — нет, к счастью для обоих, тот был только ситуацией, заданием. Вопросы задает инквизитор. Приказы отдает миротворческий чиновник. Исполнитель не говорит ничего.

Прямо сквозь рукав рубашки, он легко, очень по-деловому прощупал ему бицепс — ах, красивые мускулы, которые так нравились Делле … Тот весь дернулся, напряг руку до каменной твердости от касания докторских резиновых пальцев. Палач убрал руку и прямо сквозь ткань, быстро, аккуратно и глубоко вонзил в плоть мышцы тонкую иглу. Рик даже дернуться не успел — вторжение металла в его тело было стремительным, безболезненным, но ошеломляюще-недостоверным. Вторая иголка — такая же, с белым пластмассовым кубиком на месте ушка — вошла чуть выше локтя, в окончание той же самой закостеневшей от напряжения мышцы. От иголок отходило по тоненькому белому проводку, и в проводе-то и было все дело, понял Рик, наполняясь изнутри ледяным холодом мгновенного страха — нет, нет, нет — когда человек в белом халате, подвинув в стенной панели какой-то рычажок (примерно на середину) надавил большим пальцем круглую красную кнопку.

Ледяная — огненная — пронизывающая вспышка боли, будто свело судорогой тысячу раз в секунду — прохватила руку по всей длине, изнутри, и еще, или не еще, а все она же, от плеча до кисти — и Рик заорал, выгибаясь спиной и колотясь затылком о мягкую спинку кресла, и когда кнопка была отпущена и мгновение молнии кончилось, ему показалось, что из тела исчезли все кости.

Словно вырванный из сна, он сидел, еще слыша, как затихает его собственный крик, и из уголка рта текла слюна. Совсем обалдевший — тишина, отсутствие боли было оглушительным — Рик выдохнул, обмякая и опуская веки, но влажное тепло в паху сказало ему, что это все-таки случилось. Он все-таки… Мама, мама. О, мама, мамочка, о, моя рука.

Однако рука — бедная рука — была совершенно цела. Все мышцы в ней тихо стонали, как после долгой тренировки, но она была цела. И, скосив глаза на нее, на торчащую из нее иглу, Рик понял, что это могут сделать с ним еще раз… И еще раз. Сколько угодно.