Антон Дубинин - Узкие врата

Господи, неужели этот Артур того стоил?.. Одной Риковской улыбки во весь рот, его песни про добрых сэров, нашего ( Рикова ) Круглого ( овального ) стола, картинки на стене — Рыцари созерцают Чашу Святого Грааля… Вот, Стефан, будь доволен — мы добыли, что ты хотел. Получите с рук на руки своего короля, это ничего, что ему двенадцать лет, что он еще никто — просто маленький мальчик, слабый, несчастный, только сегодня осиротевший.

Король — тот юный король, которого Алан увидел на миг в залитой кровью комнате, когда он поднимался с плотно сжатыми губами от трупа своей матери, и в серых глазах его была королевская сталь — этот человек куда-то подевался. А остался только человечек, спящий на лавочке в электричке, слегка взрагивающий в неспокойном сне, с полоской серой пыли (трогал лицо грязными руками?) на худой щеке.

И от этого Алану на миг стало очень страшно.

…Артур в самом деле был просто мальчиком.

Алан даже не знал, насколько это правда.

Он очень много что любил — своих друзей (которых всегда было немного, зато с теми, что есть, Арт почти никогда не ссорился), компьютерные игры — особенно те, где есть какая-нибудь история, поиск, приключение; мороженое любил, и приключенческие книжки, и книжки про рыцарей. И автомобили тоже любил, мечтал, что вот когда вырастет, будет гонять по горным дорогам на своей сверкающей машине и всех, кто попросит, подвозить. Любил кататься на роликах — у него, правда, своих роликов никогда не было, но у Эрна зато оказалось их две пары, и тот давал другу попользоваться. Любил ходить, далеко забредать, гуляя — в горах, например, так здорово весной и ранней осенью! Поэтому и ботинки недолго жили у Арта, подметки у них ломались или стирались мгновенно, и мама говорила, что на нем вся обувка горит. Еще любил мятную жвачку, и ковбойские шляпы, и собак — особенно сеттеров; котят, впрочем, тоже любил, и порой притаскивал в дом очередного подобранного на помойке хвостатого малыша, которого мама со скандалом выдворяла из квартиры вон. Да, маму любил, конечно — но своих мам все любят, об этом не стоит постоянно говорить… даже если мама — приемная. Когда-то, года в три, Артур об этом знал — кто-то сказал в детском садике, какой-то личный враг, в очередной раз потерпев поражение в бою, отомстил страшными словами — «А ты у своей мамы не родной!» Враг это, похоже, узнал от своих родителей, а те — еще от кого-то, но из того города они с мамой все равно вскоре уехали, и Артур забыл обо всем, о чем стоило забыть. Есть такая штука — избирательная память, и слава Богу, что она есть.

Тем более что вокруг случалось столько всего интересного.

Да, можно сказать, что Артур все любил. Ну, все, чего на свете есть хорошего и интересного. Весь мир.

В раннем детстве, лет в шесть, он часто брал огромный — самый большой, какой только мог найти — лист бумаги, любимый набор фломастеров… «Что ты будешь рисовать, Арти», спрашивала мама, хотя уже знала ответ. «Весь мир. Это будет картина про весь мир», важно отвечал ее сын, принимаясь за дело всерьез и за полчаса испещряя весь лист разноцветными подробностями — внизу море, в нем живут рыбы и змеи, и корабли; на самом верху — синее небо, в нем облака, с одной стороны — солнце, а с другой — месяц, луна и звезды, и самолеты, и птицы, и ангелы с крыльями, и воздушные шары; а потом, посредине — земля, а на ней деревья, дома, детский сад, пожарная вышка, машины, собаки, кони, петухи, люди, коты, мама, сам Арти, соседская девочка — подружка Лина, подъемный кран, цветы фиалки (в горшках), цветы полевые (в траве), лес, зайцы, магазины, рыцарь с мечом, дяденька с усами, дед с бородой, тетенька в шляпе, уличный фонарь… Обычно дело кончалось тем, что на листе не оставалось больше места — притом, что картина, по замыслу автора, пребывала еще только в начальном этапе развития. Но весь мир упрямо не влезал на лист. Должно быть, Арту просто ни разу не попадался лист подходящего размера.

Так и осталась незаконченной картина «Весь мир». Все эскизы к полотну, которые разочарованный художник бросал в небрежении, его мама заботливо собирала и складывала в папку. Эта картонная папочка с суровой надписью «Дело N…» до сих пор пылилась где-то на шкафу в Файтской квартире, и еще в ней хранились Артуровы волосы с первой стрижки (светло-золотистые и кудрявые локоны, совсем не то, что теперь), его детские фотографии — сжавшего кулачками деревянную решетку детской кроватки, называется «Узники контрреформации», и с погремушкой, наполовину засунутой в рот; еще какие-то мелочи — портрет Присциллы пастельными мелками, который сын подарил ей на день рождения лет в десять, и его первые школьные табели, и еще что-то, и еще… Так это все и останется теперь лежать там, на шкафу, уже никому не нужные, грустные вещи, чья-то мертвая любовь. Как грустно бывает вещам, когда их хозяин умирает. Они такие неприкаянные… как собака без хозяина. Присциллины синие туфли с квадратными носами, стоявшие в коридоре — «рабочие», самые хорошие ее туфли, в которых можно ходить только в приличные места… И куда там было Алану понять, что Арту сейчас снятся именно они, синие туфли с чуть стоптанным с внутренней стороны каблуком, да желтый халатик с маминым усталым запахом — ландышевые духи, стиральное мыло и чуть-чуть теплый пот — и потому он плачет во сне, а если бы знал, что ему смотрят в лицо — развернулся бы к стенке.

Арти, сынок, ты уж будь осторожнее, особенно на дорогах. Обещаешь?

Да, мам. Ладно. Конечно.

В Монкен электричка прибыла около часа ночи. Решено было ехать именно электричками — это безопаснее: соседей по вагону трудней запомнить, чем людей, садящихся в кабину твоего собственного автомобиля! К тому же водители, особенно дальнобойщики, страсть как любят поговорить: кто такие, да откуда едете, да с чего это вас по осени из дома понесло… И еще одна причина — для езды стопом нужно было бы разделиться на две партии, двое и один. Мало какой водитель найдет у себя в машине место для троих! А Фил ни за что бы не отпустил Артура под охраной одного только Эриха… Особенно теперь. Как, впрочем, не отпустил бы и Эриха в одиночестве.

Следующая электричка до Кристеншельда отправлялась в три часа утра. Не очень удачно, но могло быть и хуже. А пока они втроем обосновались в зале ожидания, купили в ночном буфете чая и бутербродов с горячими сосисками. Артур хотел было опять отказаться от еды, но Фил взял его за обе руки, и, сев перед мальчиком на корточки, принялся неожиданно так мягко и убедительно его упрашивать покушать, что тот моментально согласился и заставил себя слопать даже целую сосиску. Алан, глядя, как тот старательно, явно против воли жует, глядя светло-серыми глазами в пол, испытал к двенадцатилетнему мальцу что-то вроде восхищения. Он вспомнил себя, метавшегося и желавшего умереть при одном только известии о Риковой смерти… Это притом, что Алан так и не видел своего брата мертвым. Мертвым, с телом, изувеченным побоями, с закатившимися зеленовато-карими глазами… С кровью в темных волосах… Так, Ал, немедленно прекрати. Зачем ты это делаешь?.. Будь настоящим рыц., дурак, думай только о том, что ты еще должен закончить.