Эллис Питерс - Монаший капюшон (Хроники брата Кадфаэля - 3)

И на сей раз дело не ограничилось заявлениями приглашенных Меуригом свидетелей. Многие из собравшихся в церкви поднимались по очереди, чтобы заверить судей в том, что истец говорит чистую правду, - Меуриг, сын Ангарад, дочери Ифора, сына Моргана, появился на свет в маноре Малийли, где была в услужении его мать, и еще до его рождения все знали, что она беременна от своего господина. Это не было ни для кого секретом, а когда мальчик родился, Бонел оставил его в своем доме и заботился о его пропитании.

- Все это так, - сказал главный судья, - но есть одна сложность. По закону, общего мнения недостаточно для того, чтобы признать кровное родство, ибо люди могут ошибаться. Даже если кто-то взял на себя обязательство заботиться о ребенке, это, само по себе, еще не может служить доказательством. Необходимо предъявить свидетельство того, что отец сам признавал этого ребенка своим сыном. Лишь при наличии такого свидетельства суд может признать за молодым человеком все права, принадлежащие ему в силу рождения, в том числе и право наследовать отцовскую землю.

- Сложности здесь нет, - гордо ответил Меуриг и достал из-за пазухи свиток пергамента. - Взгляните на это. Отдавая меня в обучение ремеслу, Гервас Бонел заключил соглашение, в котором именовал меня своим сыном, и заверил документ своей печатью.

Юноша подошел и вручил свиток судейскому писцу, который развернул пергамент и внимательно изучил его.

- Все так, как он говорит. Это соглашение между Мартином Белкотом, плотником из Шрусбери, и Гервасом Бонелом. Здесь написано, что Бонел отдает молодого человека в обучение ремеслу плотника и резчика. Он прямо называет его "моим сыном" и обязуется выплачивать ему небольшое содержание. Печать в полном порядке. Сомневаться не приходится - отец этого человека признавал его своим сыном.

Меуриг глубоко вздохнул и замер в ожидании. Судьи негромко, но оживлено переговаривались.

- Мы пришли к выводу, - объявил наконец главный судья, - что это доказательство бесспорно. Ты действительно тот, за кого себя выдаешь, а значит, вправе претендовать на эту землю. Однако нам известно, что существовало соглашение, правда, так и не утвержденное, о передаче этого манора аббатству в Шрусбери. На этом основании, еще до злосчастной кончины Герваса Бонела, аббатство прислало в Малийли управляющего, чтобы имение не пришло в упадок. Конечно, притязания родного сына представляются нам более весомыми, однако дело может осложниться тяжбой. Нужно принять во внимание, что у этой земли есть английский сеньор, да и аббатство, возможно, будет претендовать на это наследство, ибо хотя соглашение не вступило в силу, Бонел, несомненно, выразил намерение передать эту землю монахам. Тебе придется выдвинуть иск о вступлении в права наследования, а поскольку дело запутанное, советуем, не мешкая, подыскать сведущего законника.

- Достопочтенные судьи, - заговорил Меуриг. Он был бледен, глаза его сверкали, а кулаки сжимались, словно он уже захватил в них по пригоршне вожделенной земли. - Есть древний валлийский обычай, который позволяет мне вступить во владение отцовской землей даже сейчас, до окончательного решения суда. Я доказал, что покойный хозяин манора был моим отцом, а родному сыну, и только ему, закон предоставляет право даданхудд - право возжечь потухший очаг отца. Я прошу суд позволить мне, вместе с этими достойными людьми, подтвердившими мою правоту, войти в дом, принадлежащий мне по закону и по праву рождения.

Брат Кадфаэль был настолько захвачен этой пламенной речью, в которой звучала всепоглощающая страсть, что едва не упустил момент. Валлиец до мозга костей, он не мог не сочувствовать молодому человеку, который больше жизни любил эту землю, - землю, которая должна была принадлежать ему по рождению, но права на которую не признавал за ним англонормандский закон. Порыв, охвативший Меурига, был настолько силен, что передался всем: судьям, свидетелям, даже Кадфаэлю.

- Суд признает законность твоей просьбы, - возгласил главный судья, тебе не может быть отказано в праве вступить в отцовский дом. Однако поскольку о рассмотрении этого дела никто не был извещен заранее, мы должны - пусть и проформы ради - обратиться к собравшимся: если кто-то не согласен с нашим решением, пусть выйдет и выскажет свои возражения. Найдется ли здесь такой?

- Да, - отозвался Кадфаэль, с трудом вырываясь из плена раздумий. - Я хочу высказаться прежде, чем этот человек получит ваше дозволение. Существует препятствие.

Все, кто был в церкви, обернулись на голос, вытягивая шеи и напрягая зрение. Судьи, и те привстали со своих мест, выискивая взглядом говорившего. Кадфаэль не выделялся в толпе, ибо ростом был не выше большинства своих соплеменников, а его тонзура вполне могла сойти за дарованную временем лысину, коих здесь было немало. Голова Меурига растерянно дернулась, в глазах появилось недоумение, кровь отлила от его и без того бледного, окаменевшего лица. Нежданное противодействие поразило его как гром среди ясного неба, но голоса он не узнал, и некоторое время не мог разглядеть монаха, пока тот протискивался сквозь толпу, чтобы оказаться на виду.

- Бенедиктинец? - удивился судья, когда в приделе появилась приземистая, облаченная в рясу фигура. - Ты монах из Шрусбери? Ты явился сюда, чтобы говорить от имени твоего аббатства?

- Нет, - отвечал брат Кадфаэль.

Сейчас он стоял не более чем в двух ярдах от Меурига, и тот, когда прошло первое оцепенение и изумление, узнал монаха. Узнал слишком хорошо.

- Нет, я пришел сюда, чтобы говорить от имени Герваса Бонела.

Лицо Меурига исказила гримаса боли, он попытался было что-то сказать, но не смог вымолвить ни слова.

- Я не понимаю тебя, брат, - терпеливо промолвил судья. - Ты говорил, что существует препятствие. Объясни нам, в чем оно.

- Я валлиец, - сказал Кадфаэль, - я признаю и одобряю закон Уэльса, который гласит, что сын есть сын, независимо от того, в законном браке он рожден или нет, пусть даже английский закон не признает за таким ребенком никаких прав. Да, сын, рожденный вне брака, может наследовать своему отцу, но разве может убийца наследовать своей жертве? А этот человек убил своего отца.

Монах ожидал, что после его слов поднимется шум, но вместо этого в церкви повисла гробовая тишина. Трое судей сидели неподвижно, словно обратившись в камень. Когда же люди оправились от изумления и их взоры, поначалу боязливо, украдкой, стали обращаться к Меуригу, тот успел совладать с собой, хотя это и далось ему нелегко. На его лбу и щеках выступил пот, тело застыло в нечеловеческом напряжении, но он сумел взять себя в руки. Взглянув своему обвинителю прямо в глаза, Меуриг не только удержался от того, чтобы броситься на него, но невозмутимо отвернулся и посмотрел на судей. Его молчаливый протест был красноречивее всяких слов: он давал понять, что считает ниже своего достоинства отрицать голословное обвинение, ответом на которое может быть только презрение.