Дмитрий Володихин - «Если», 2008 № 11

— Стало быть, вы и к этому не причастны, — огорченно констатировал он.

Запираться не имело смысла, и я чистосердечно отвечал: «Да».

Но я действительно ни к чему не причастен! Причастен бот. Не знаю в точности, что он там наворотил за пару последних месяцев, но с какой радости мне за него отвечать морально? Достаточно уже того, что придется ответить физически.

— Скажите, Леонид Игнатьевич, зачем вы при задержании стерли свежие записи?

Пожимаю плечами.

— Стер…

— Не совсем, — с сожалением замечает следователь. — Бесследно стереть что-либо довольно трудно. Как правило, остаются резервные файлы. И скоро мы их восстановим… Может быть, сами расскажете, что там было?

— Не знаю.

— Не знаете?!

— Не знаю.

Со стороны все, наверное, выглядит в достаточной степени забавно и нелепо, но взглянуть на себя со стороны также нет ни сил, ни желания. Сижу и машинально отвечаю, отупевший, не имеющий возможности спихнуть допрос на бота.

Хочу словарь, крутится в голове. Отняли автопилот — отдайте хотя бы честно украденный мною словарь. Обрыдла мне ваша действительность. Отпустите в одна тысяча восемьсот восемьдесят восьмой год. Тогда, кстати, было в ходу изумительное словцо. Фамильяры. Прислуга, посылаемая для заарестования лиц именем инквизиции.

Не отсюда ли такое понятие, как фамильярность?

Это я с перепугу иронизирую. А сам интуитивно ожидаю, что готовится нечто непредставимое. Может быть, уже завтра следователь внезапно сменит личину, рявкнет — и такое начнется…

И действительно начинается, правда совсем не то, чего я ждал. Ко мне пропускают адвоката. Старый знакомый. Впервые мы с ним, если помните, встретились еще в гостях у Труадия. Наш человек. Предвкушающе потирает руки. Говорит, что следствие подставилось по самое не могу. Так и говорит.

Кажется, ему стоит верить. Насколько известно, Петровича он вытаскивал не раз и не два.

Между прочим, принес газеты. Я просмотрел заголовки. Сидишь вот и ничего не знаешь, а в городе чуть ли не революция — требуют моего немедленного освобождения. «Вечерка» бабахнула шапку во всю ширь первой полосы: «Рука Москвы?» Обычно я прессу не жалую, но здесь не устоял — прочел. Узнал о себе много нового. Представьте, я — последняя надежда провинции перед лицом агрессивного столичного бизнеса, беззастенчиво скупающего на корню все, до чего способен дотянуться. Не зря же два месяца назад имела место откровенная попытка убийства, бесстыдно квалифицированная следственными органами как заурядное ДТП.

Странно, однако о моем недавнем разводе — нигде ни слова. Как и о женитьбе. Впрочем, понятно: все было проделано настолько тихо, что даже в прессу не просочилось.

Зато местный корреспондент московской «толстушки» откуда-то пронюхал, что я ботовладелец. Заметка глупая. Да и заголовок буквально содран с забора: «Слава боту!»

«Провинциальные новости» немедленно отозвались ехидной статьей «Озабоченные», где, во-первых, опровергли слух о моем ботстве, во-вторых, особо подчеркнули, что, стоит появиться хорошему человеку, как тут же ползут сплетни, будто он бот, а в-третьих, с удовлетворением известили публику об иске, поданном фирмой «AUTO-700» против неполиткорректной столичной газеты. Скорее всего, придется той раскошелиться на сумму со многими нулями — за моральный ущерб и попытку подрыва деловой репутации. Не они первые.

Напоследок я спросил адвоката, как мне себя вести.

Он сказал, что лучше всего никак.

Стало быть, все это время я вел себя правильно.

Стоило ему уйти, возникло странное ощущение. Померещилось вдруг, что автопилот не отключен. Нет, я не о динамике с артикулятором — оба молчат. И вообще не об изъятой машинерии.

Хотел прислушаться к себе повнимательнее, но тут принесли переданный по просьбе узника словарь. Бесценную мою скудельницу вымерших речений. Огладил заклеенный тряпочкой корешок, вдохнул легкий аромат тления, открыл.

Фигуралы — осужденные к сожжению на костре.

Шофферы — разбойники во время первой революции.

Скудельница — общая могила во время сильного мора или по какому-либо несчастному случаю.

И ощущение возникло вновь. Я оглядел стены своей одиночки. Что, собственно, изменилось, кроме непрозрачного фона? Был бледно-сиреневый, стал грязновато-бежевый. Отгородился от мира, сижу читаю. Иногда, правда, требуется личное присутствие. ПОДЬ СЮДЫ. Только уже не в письменной, а в устной форме. Иду, отвечаю, не думая, что попало, возвращаюсь в изолятор, продолжаю читать.

А вокруг все идет своим чередом. Как прежде, без моего участия. Кипят страсти, кто-то проплачивает манифестации в мою защиту, кто-то оказывает давление на следствие, роет землю Славик Скоба, потирает ладошки адвокат, еле слышно стрекочут клавиатуры ноутбуков — это журналисты стремительно дискредитируют тех, кто посмел лишить меня свободы.

Я сижу на койке, выпрямив позвоночник и слепо уставив глаза в непрозрачный фон. Раскрытый словарь лежит у меня на коленях, а по спине бегут мурашки.

Вы слышите?

Это работает мой бот.

Он исправен. Его невозможно отключить. Разве что уничтожив все его составляющие, но это уже будет геноцид.

Не удалось вам меня разоружить, милостивые государи. Усилиями социума сотворен кумир. Леонид Игнатьевич Сиротин. Подвижник. Мученик. И горе тому, кто посягнет на оный истукан! Иными словами, пропасть мне в любом случае не дадут. За несколько месяцев пребывания в «Мицелии» я, как выясняется, стал тем самым стержнем, выдерни который — и все распадется. Трудно даже представить, какое количество людей связало свое благополучие с очередным переделом собственности, затеянным нашей фирмой. Моей фирмой.

Это еще надо осознать.

Следователь с каждой новой беседой становится все задумчивее. Я уже обнаглел до того, что в любой момент, сославшись на усталость, могу прервать допрос, выставить непрозрачный фон в виде четырех стен грязновато-бежевого оттенка и перебирать в свое удовольствие редчайшие словесные окаменелости.

Ихногномоника — искусство находить следы.

Арестограф — собиратель судебных приговоров.

Катапонтизм — смертная казнь чрез утопление.

Наконец одним прекрасным утром мне приносят помятый в аварии футляр (откуда взяли?), содержащий недостающие части автопилота.

— Вот, Леонид Игнатьевич, — вздыхает мой ихногномон. — Извините за беспокойство, все выяснилось, вы свободны.

Он улыбается. Впервые. Видно, что безумно рад сбагрить это гиблое дело, уж не знаю, в чем оно состояло. Не удержавшись, добавляет интимно:

— Зря вы стирали записи, Леонид Игнатьевич. Просмотри мы их сразу, освободили бы в тот же день…