Александр Громов - «Если», 2004 № 05

Не менее сильный удар нанесли русскому языку революционные потрясения. От одного слова «шкраб» Корней Чуковский падал в обморок.

Затем 30—50-е. Полстраны пересидело в лагерях. Блатной язык вошел в речь первых секретарей.

Перестройка перевернула привычную языковую инертную массу (ее, кстати, и в лучшие времена пытались переворачивать — тот же Аксенов).

Понятно, писатель (тем более — фантаст) работает не с заборными словами, но они тоже должны его интересовать. Единственное правило: сообразуйся со вкусом. Я сам с наслаждением окунаюсь в современный сленг, в его нелепые производные, неважно, исходят они от бомжа или от премьер-министра. Работать с живым языком — одно удовольствие. И уж точно: лучше сорваться, но с блеском, чем в тысячный раз занудливыми суконными штампами рассказывать про какого-то барда с отдаленной Галактики. Ну, отпоет он свое, постучит (чуть не написал — посучит) мечами, и все такое прочее. Но никогда ему не придет в голову спросить про убежавших врагов: «А где там эти лоси?»

Я за то, чтобы писатель вырабатывал вкус. Вкус — это единственное,

что может противостоять грязевым вулканам словесного мусора. Надо писать так, чтобы твоих читателей вырвало на концерте Кати Лель от ее «пуси-муси». И саму Катю, конечно, чтобы вырвало.

И — никакой борьбы.

Борьба с живым языком бессмысленна.

Евгений ПРОШКИН:

Бытовая речь всегда была неопрятной, это ее природное свойство, но сейчас происходит засорение языка литературного. Причина проста: литература перестала быть делом кастовым и превратилась в дело народное. «Один приличный роман может написать любой образованный человек», — говорили раньше, разумея под образованностью не диплом вуза, но — Школу. Школа же как эстетическая преемственность исчезла. И чему учиться? И зачем учиться, если в нынешних условиях «ЛЮБОЙ человек может написать ЛЮБОЕ количество романов». О десакрализации творчества сказано уже много, отметим лишь первый результат: стены храма покрыты граффити, а пол усыпан фантиками.

Катастрофа? Нет. Язык всегда подпитывался неологизмами и заимствованиями (а кто предложит другой источник?), и это всегда выглядело как потрясение основ. Но разве не так же выглядит сама Эволюция? Разве старое вытесняется новым безболезненно? Как мог бы характеризовать этот процесс лучший в мире диплодок, подозревающий, что его потомки будут мельче?

Язык трансформируется в соответствии с неявными, но жесткими законами, сходными с законами развития живой природы: масса микромутаций и непрерывный отбор. Большая часть будет выброшена как шлак, но что-то и приживется — независимо от нашего желания. Вам дорог язык Пушкина? Конечно, дорог, ну как же! А вы пробовали на нем разговаривать — лично ВЫ — с соседом, с продавщицей, с милиционером? Меняется жизнь — меняется язык. Не в лучшую сторону? Что ж поделать… «Каждый народ достоин своего правителя». Я бы еще добавил: «своего языка и своей литературы».

Как использовать возможности современной лексики? Вероятно, для речевой характеристики персонажей. Авторская же речь обязана оставаться в рамках канона или хотя бы псевдоканона, писатель не должен тащить в текст все, что слышится во дворе. Однако современный литературный язык все равно сближается с разговорным. Движение от высокого стиля к низкому литература начала не сегодня, но вот когда (и чем!) оно закончится — диплодокам не известно.

Перечитал все это и задумался: а что я хотел сказать? Короче:

1. Засорение языка — это типа плохо.

2. Но на самом деле не плохо.

3. Хотя как бы и не хорошо.

Андрей СТОЛЯРОВ:

Неряшливость и невнятность современного языка удручают. Все время сталкиваешься с неумением выразить словами элементарное содержание (то, что человек хочет сказать) и с еще большим, просто патологическим неумением выразить элементарные ощущения (то, что он по этому поводу чувствует). Причем данное явление очень заразно. Именно потому я не слушаю радио, за исключением новостей, не смотрю телевизор и практически не читаю газет. Тем более — коммерческую литературу. Подцепить вирус легко, а чтобы избавиться от него, особенно если болезнь обретает вялотекущую, «спокойную» форму, требуется уже специальная терапия.

Здесь, мне кажется, проявляет себя фундаментальный недостаток нашего образования. В школе (и в институте тоже) учат не столько умению думать, то есть выделять скрытые смыслы, анализировать их, сопоставлять, сводить в нечто новое, сколько пользоваться стандартными словесными блоками, обозначающими стандартные ситуации. Социализация человека идет по пути наименьшего сопротивления. В советское время это было не так заметно: тотальная матрица коммунизма, не допускающая вариантов, порождала такой же тотальный, заранее согласованный в смыслах и формах язык, внутри которого собеседники («журналист — слушатель», «автор — читатель») неплохо понимали друг друга. Сейчас, когда прежняя матричная реальность распалась, а матрица нового времени, способная выстроить норматив, даже еще не просматривается, соответственно, рассыпался и язык. Он отражает теперь не Космос, а Хаос, не структурированное бытие, а набор мозаичных случайностей, всплывающих на поверхность. Отсюда — такая эклектика, отсюда — такое жаргонное косноязычие прессы и литературы. Не умея метафоризировать новизну, не умея грамотно и понятно «составить карту» новой реальности, они обозначают ее как первобытные люди — с помощью камней, веток, щепочек, всего, что попадет по руку.

Представьте себе вид города после сильного землетрясения: дома разрушены, выворочены все их внутренности — свисает кровать, шкаф, брюки, лохмы обоев, прорвало фановую трубу, торчит перекореженная арматура. И этот неприглядный пейзаж фиксирует кинопленка. Вот в такой ситуации мы находимся. Произошел социальный разлом, вывернуло на поверхность прежде всего груды мусора. Писатель, правда, не оператор кинохроники, не фотограф, он не обязан фиксировать все без разбора. Писатель авторизует реальность, то есть воспринимает ее сквозь «линзу» своих литературных способностей. Таким образом выявляется суть. Однако это уже вопрос не столько реальности, сколько личности. □

По традиции в майском номере журнала мы сообщаем итоги работы читательского жюри, которое созывает редакция в декабре предыдущего года. Читателям журнала предстояло определить лучшие произведения, увидевшие свет в 2004 году, а также назвать наиболее заметные материалы, опубликованные в нашем журнале. В голосовании (только «бумажном», электронные версии не учитывались) приняли участие 273 любителя фантастики.