Алексей Притуляк - Варнак

— Привет! — бросила она Пастырю и уселась на коленки новому часовому — пареньку лет шестнадцати. Прежде чем Пастырь успел что-нибудь ответить, они уже вовсю целовались. Минут пять Пастырь наблюдал эту картину, безмолвно чертыхаясь на их пыхтение и чмоканье. Потом, когда пацана, видать, забрало и руки его полезли под девчоночий свитер, та резко слезла с его колен, бросила «ладно, я на кухню», подмигнула варнаку и, ощупывая прикушенную губу убежала, махнув дружку рукой, оставив его сидеть с торчащим под трениками стручком.

— Разврат! — проворчал Пастырь, осуждающе качая головой. — Ну, пионеры, блин…

— Чего ты там бормочешь? — вопросил часовой.

Пастырь отмахнулся.

Они с часовым, по кличке Тоха, только-только начали находить точки соприкосновения, только пацан успел рассказать, что он из Михайловска и жил почти рядом с Пастырем, на Мурманской, как явился Хан — один, без свиты.

— Что за базары? — хмуро обратился он к часовому.

Тот поник, отмолчался, по знаку Хана вышел из дежурки. Царёк проводил его глазами, переставил табурет ближе к решётке, неторопясь уселся, уставился на Пастыря ничего не выражающим взглядом.

Несколько минут молча рассматривали друг друга. Это была уже не дуэль взглядов — они только оценивали и примерялись. На мускулистой груди этого коренастого кривоногого казаха, или кто он там, под расстёгнутой до половины серой рубахой, виднелся свисающий почти до живота православный крест на золотой цепочке. И без того неширокие глаза от прищура совсем слились в щёлочки, под впалыми смуглыми щеками гуляли желваки.

Хан вытянул из кармана пачку «Донского табака», спички. Неторопливо раскурил сигарету, протянул пачку варнаку; тот отрицательно покачал головой. Пастырь не торопился начинать беседу, понимая, что Хан не просто так сюда пришёл. Чего суетиться языком, если ясно, что у царька к нему разговор.

А тот быстро затягивался, озирая утлое помещение дежурки, кое-как освещаемое тусклым светом керосинки, сплёвывал, скрёб щетину на скуле.

— Нет у нас твоего сына, — сказал он наконец, выпуская из носа дымные струйки.

— Угу, — кивнул Пастырь.

— Сам из Михайловска?

— Из.

— А что так долго не приходил?

— Идти было далеко.

Хан дёрнул бровью, вдавил окурок в окрашенную синим стену, помахал рукой, разгоняя химическую вонь, буркнул:

— Поясни.

Пастырь в двух словах рассказал ему, кто он, откуда и как.

— Не врёшь, — кивнул Хан, который всё это время внимательно слушал, не сводя с лица варнака своих чернооких щёлочек. — Это хорошо.

Пастырь пожал плечами: а чего мне врать-то. А главное — перед кем.

— Ты, значит, много видел, — задумчиво произнёс Хан. — Можешь сказать, сколько живых осталось?

— Я их не считал. Но мало.

— Это хорошо, — кивнул Хан и ответил на удивлённый взгляд варнака: — Меньше народу, больше кислороду. Большую войну мы не потянем.

— А ты воевать собрался? — удивился Пастырь.

— Придётся, — невозмутимо кивнул Хан. — Всяко разно — придётся.

— А зачем?

— За жизнь. За новую жизнь. Будут несогласные. Все ведь не умрут. А жить хотят все. И жить хотят лучше других, и чтобы никто не мешал.

Да он больной, — подумал Пастырь, — просто больной. А вслух сказал:

— Новый мировой порядок?.. Михайловск — столица нового мира. На мировом престоле — юный сын калмыцкой степи император Хан. Полста хмурых пионеров с калашами в руках стоят за его спиной у порога новой жизни.

Хан не обозлился. Усмехнулся слегка, жёстко глянул в глаза.

— Ты этого не увидишь, мясо.

— Да уж не хотелось бы.

— Не увидишь.

— Убьёшь? — Пастырь прищурился с ухмылкой.

— Да, — просто и коротко ответил Хан.

— Почему?

— Не почему, а — зачем.

— Зачем?

— Пацанам есть надо. Но это не сегодня и не завтра, не ссы. У нас ещё две собаки в запасе.

— Ну, ладно.

Замолчали. Хан всматривался, надеялся, наверно, увидеть страх в глазах варнака, искал слабину.

— Ты, мужик, зла на нас не держи, — сказал он через несколько минут молчания. — Мы ведь тебя сюда не звали, ты сам пришёл.

— Базара нет.

Накинуть бы тебе сейчас на шею жгут, обвитый вокруг пояса. Он прилипнет сразу, стянет. Опешишь ты, выпучишь свои узкие бурятские глазёнки, задёргаешься, раскрыв рот, пытаясь заглотнуть воздуха…

Если бы не решётка…

— Сегодня суд будет. Заодно и про тебя порешаем, — кивнул Хан, раскуривая новую сигарету.

Суд?! Интересно-то как!

— Суд? — улыбнулся Пастырь. — А адвокат у меня будет?

— А как же, — пожал плечами Хан, словно не замечая иронии. — У нас всё серьёзно, мужик. Ты не думай, что мы просто банда какая.

Да нет, конечно, вы не банда. Орда.

— И за что судить будете?

— За преступления против жизни. За шпионаж и… этот… — царёк поводил глазами, вспоминая слово. — Саботаж, короче.

— Вона как… И что будет, если меня оправдают?

Хан подавился смешком, похлопал себя по животу, запустил в камеру струю табачного дыма.

— Ты больной? — спросил насмешливо. — Кто ж тебя оправдает!

— Ну а вдруг.

— Хм, — Хан задумчиво посмотрел варнаку в глаза, покачал головой, улыбаясь. — Тогда пойдёшь, откуда пришёл. Только без руки без одной.

— Чего?

Хан развёл руками.

— Да, — подтвердил он. — Такая пошлина у нас.

И добавил, снимая все неуместные вопросы и недовольства:

— Пацанам есть надо. А тебе без руки удобней будет.

Так вот оно что. Это, стало быть, Михая судили и оправдали, что ли? Взяли «пошлину» и отпустили?

А хан изучающе посмотрел в лицо долгим взглядом, дёрнул губами.

— Я бы тебя судить не стал, мясо, — сказал он. — Кончил бы тебя да и всё. Опасный ты. Но закон есть закон, не мне его нарушать. Ты — отец. Пацаны это чуют, ты им понравился. А мне это не надо. Потому что не наш ты, не правильный. Так что на оправдание не рассчитывай, мужик. Готовься к смерти.

— А давно готов, — мотнул головой Пастырь.

— Угу… Тебе — верю. Обижаться не будешь?

Пастырь усмехнулся.

— А если обижусь, то что?.. Весёлый ты парень, Хан! — сказал он.

«Хитрый, гадёныш!» — подумал, покусывая губу.

— Я не весёлый, — между тем отвечал Хан, каменея лицом. — Я жёсткий и справедливый. Иначе нельзя. Ни с вами, ни, — кивок в сторону зала, — с ними. По тебе же видно, что ты не дурак, мясо. Ты всё понимаешь. Ты бы и сам на моё место хотел, так ведь? Думаешь: вот свалить бы меня и взять пацанов себе под крыло… Только ты на моём месте не нужен никому. Ты и себе не нужен ни зачем.

— Ты сказал, что заодно меня судить будете. Что, ещё кого-то взяли?

— А?.. Да нет, мясо, это наши дела. Чухана одного осудим. Да Стрекозу прицепом.

— А её-то за что?

— За то, что тебя прохлопала. И не положила потом. Мы же чужих на подходах стреляем — нам тут краснуха не нужна. И тебя она сразу грохнуть должна была.