Алексей Притуляк - Варнак

— Серый. Сергей, в смысле.

— Угу. Ты вот что, Серёга, давай-ка с нами.

— Куда?

Стрекоза подошла, встала рядом, поглядывая то на одного, то на другого.

— Ну, до утра пересидим где-нибудь. А там двинем в Дубасовку. Мне надо вот эту, — кивнул на Стрекозу, — чуду родным доставить. Ну а дальше — посмотрим, по обстоятельствам.

Сергей задумался. Посмотрел на Пастыря, на Стрекозу. Посмотрел в задумчивости на притихший город.

— Не, — покачал головой.

— Серый, ты не прав, — попытался убедить парня варнак. — Нельзя сейчас по-одиночке. Вместе надо держаться. Один не выживешь.

— Как-нибудь, — замотал головой парень.

— Ну ты балбес! Ты чего делать-то будешь в городе? Уйдём в деревню, там как-никак проскребёмся зиму. А весной… Весной жить начать попробуем. Заново.

— У меня мать в Михайловске. Может, живая, — отозвался Сергей. И вдруг — заскулил, заплакал, по-пацаньи, жалобно, размазывая по лицу слёзы и кровь с руки. Потом застонал, замотал головой, разгоняя нахлынувшую, видать, из затылка боль.

— Серёга! — настаивал Пастырь. — Не дури. Если ты мать не нашёл до сих пор, так и не найдёшь уже. Если жива — рано или поздно пересечётесь. Мы ж не насовсем уйдём. Сейчас все из города по деревням пойдут. В городе не выжить зиму.

— Нет, — уже твёрдо ответил парень. — До холодов похожу ещё по городу. А там — видно будет.

— Ну и дурак, — отвернулся Пастырь в сердцах.

— Пистолет-то отдашь? — спросил Сергей, стирая с глаз последние слёзы. — Отдай.

— Извини, Серый, — покачал головой Пастырь. — Времена нынче такие. У меня, вон, девчонка. Может патронов надыбаю где…

— Отдай!

— Нет.

Пастырь сунул Ольке железяку («если дёрнется — наотмашь, в лоб»), отошёл к луже, выхлебал набранную в коробку воду. Потом порыскал по траве в поисках топора. Нашёл и сунул за пояс. Взял Стрекозу за плечо.

— Ну ладно, Ольк, пойдём вон в ту пятиэтажку. Там до утра перекантуемся.

— Да мне поровну, где вы будете отсиживаться, — усмехнулся Сергей, отгадав незатейливую Пастыреву хитрость. — Отдай «макара», будь человеком.

— Идешь с нами? — последний раз повернулся к нему Пастырь.

— Нет, сказал же.

— Ну бывай тогда, Серёга. Бог даст свидимся ещё.

И подтолкнул Ольку, пошагал вперёд, растворяясь в неверном лунном свете.

Парень проводил их взглядом, сплюнул вслед, выматерился. Потом неловко поднялся, придерживая голову. И скрылся в подъезде, на чердаке которого отсиживались Пастырь со Олькой.

Солнце только-только поднималось, когда они крадучись вышли из города. Вышли той же дорогой, которой Пастырь входил — через разбитую и поблёскивающую в рассвете лужами Репейную. С полей, из рощ тянуло осенью. В городе её запах был не так ощутим, а вот тут, едва вышли за пределы этого мёртвого скелета, осень сразу дала о себе знать. За те дни, что Пастырь провёл в Михайловске, заметно похолодало и задождилось, погода окончательно и бесповоротно повернула на скорый ноябрь. А там и зима не за горами…

А Стрекозе всё это было постольку-поскольку. Шла себе, улыбалась своим мыслям, дышала всей грудью и болтала о том о сём. И Пастырю было хорошо и уютно от её ниочёмной болтовни, от её соседства, от того, что не один он теперь. Ненадолго, правда… Хорошо это или плохо, он ещё не решил. С одной стороны, понимал варнак, что девчонка ему не компания, а только обуза. А с другой… С тоской ожидал, что придут они в Дубасовку, и окажется родня Стрекозы живой да здоровой. И тогда снова он останется один.

А ещё мысль о пионерах не давала покоя. Не нравилось ему, что и как произошло при его участии в эти дни. Неправильно всё было как-то, нехорошо.

Думалось и о том, что делать дальше. В Михайловске его больше ничто не держало, кроме разве родного дома, спящего сейчас посреди агонизирующего города. Но оставаться в Михайловске зимовать — не вариант, нет…

Вообще, оставаться жить — не вариант. Чего теперь ждать от этой жизни, что с неё можно поиметь? Строить новое будущее? С кем? Для кого? Зачем?

— Стрекоза, дя Петь! — восторженно взвизгнула Олька, тыча пальцем в серебристое насекомое, снявшееся с ковыля и уносящееся пулей в сторону дальнего озера.

Девчонка! Ребёнок. И этот ребёнок вчера холодно и безучастно требовал добить такого же ребёнка…

Стрекоза. Вот для неё и нужно строить это новое будущее. Для неё, для пионеров, забившихся по углам в холодном и тёмном здании вокзала. Для их детей и детей их детей. А как ты хотел, Пастырь?.. Плюнуть на всё, обидеться на этот жестокий мир и сдохнуть в своей мёртвой квартире, оплакивая прошлое — это проще всего.

Стрекоза-то откуда?.. Октябрь уже, уже на холода повернул, а она всё летает…

В город бандюки явились. Вот это — самое худшее из всех зол, которые сейчас можно было дьяволу придумать. Это хорошо ещё, если они проездом. Порыскают по мёртвому городу денёк и свалят. Да конечно, наверняка свалят. Что им делать в тишине этих заразных улиц. Но если эта шобла наткнётся на остатки пионеров…

И Серёгу жалко. Пропадёт парень.

Наверное, он сказал это вслух, потому что Стрекоза приостановилась, повернулась к нему.

— Жалостливый ты сильно, дя Петь, — сказала она. — Нельзя так.

Он тоже остановился, долгим взглядом заглянул ей в глаза. Потом зябко повёл плечами и двинулся дальше. Стрекоза постояла, глядя вслед. Догнала, хлопнула по плечу:

— Да ладно ты, не заморачивайся!

И умчалась вперёд.

Постоянно давящее на плечи чувство опасности, тревога, ежедневный страх и тоска — всё это свалилось с девичьих плеч, и Стрекоза носилась теперь по дороге и лугам, как вырвавшийся на волю жеребёнок. Летала, как самая настоящая стрекоза.

Пастырь поморщился, присел на дорогу. Стянул с ноги берц. Ботинок давно уже грозился запросить есть. Изначально не по размеру, разношенный до безобразия и постоянно натирающий пятку полупарок ощерился в гнусной ухмылке. Пастырь вытряхнул из носка давно истёртый, искрошившийся листок. Порылся в сидоре, достал библию. Перекрестившись, вырвал из евангелия от Иоанна очередной листок. «Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасён был чрез Него. Верующий в Него не судится, а неверующий уже осуждён…» Сложил, приладил к пятке. Натянул обратно носок, напялил ботинок. Встал, потопал ногой.

Вот так-то, брат Пастырь. Вот тебе ещё одна печаль… Эх!..

Повернулся и — замер.

Стрекоза притихла шагах в тридцати впереди. Стояла, заведя руки за спину, поджавшись испуганной птицей. А перед ней, шагах в десяти мрачно стоял мужик с ружьём в одной руке.

А второй у него не было.

От сердца отлегло. Разом накатившая на душу щемливая волна — сп а ла. Михай!

— Эй, Михай! — обрадованно крикнул Пастырь, припуская к ним. — Здор о во, ром!