Джеймс Фелан - Карантин

Анна спрашивает:

– Зачем тебе это?

– Не знаю.

– Не знаешь?

– Знаю.

– Пусть будет по–другому.

– То есть?

– Пусть будет по–другому.

– Как?

– Не умирай.

– Я смогу?

Анна молчит.

– Прости, что не верю тебе, – говорю я.

– Ладно. Забыли. Сделай это.

– Что?

– Оставайся таким.

– Каким?

– Откуда мне знать. Ты же меня бросил, помнишь?

– Разве?

Я думал об этом. В конце концов, может, это она бросила меня?

Мы снова на перекрестке возле Бродвея. Сейчас я побегу. Последний взгляд на друзей. Анна смотрит мне прямо в глаза – она всегда так смотрит? У нее за спиной знакомый магазин. Место нашего расставания.

– Ты стал себе на уме, – говорит Анна.

– Я вспоминаю.

– Тогда ясно.

– Да.

– Пусть будет по–другому.

– Не выйдет.

– Пусть будет по–другому.

– По–другому?

– А почему нет? Это же твоя память.

Почему нет? Да потому, что я это я. Если изменить воспоминания, что у меня останется? Зачем жить, если можно сделать вид, что ничего не было?

А разве мы не так живем? Разве не делаем вид, будто ничего не было?

– Память моя. Но я не хочу, чтобы стало по–другому. Ведь тогда меня не будет здесь.

– Где? Где тебя не будет?

Я смотрю по сторонам.

– Здесь, – отвечаю я. – В зоопарке Центрального парка.

Я сплю. Может, я умру через минуту, но во сне мне этого никак не узнать. В комнате еще есть люди. Они спят под одеялами. Они живут, они любят.

– Смотри, на их месте могли быть мы, – говорит Анна.

– Нет, – отвечаю я.

Я больше не вижу ее, только слышу. Я вижу себя, вижу три кровати, на которых спят люди. Такое уже было однажды, но совсем недолго. Я уверен, что видел эту картинку, как уверен в самом себе. Я там.

– Осторожнее, – говорит Анна.

– Больно.

– Всем больно. Просто потерпи.

– Зачем?

Мы едем в последнем вагоне поезда метро. Я вижу, как за нами несется огненный шар. Вот он: раскаленный, ослепляющий, черный. Я лежу на животе и ничего не могу понять. Закрываю глаза – так легче. Я знаю, что будет дальше, что я увижу, и больше не хочу это переживать. Не открывая глаз, жду. Он приближается. Живой огонь солнечного диска. Я больше не проснусь. Я иду к своим друзьям.

Женский голос. Мама? Анна? Мини? Рейчел? Фелисити? Пейдж? Нет, какая–то незнакомая женщина. Она зовет меня очень громко, очень требовательно:

– Джесс! Джесс!

Подходила медсестра, что–то проверяла. То и дело надо мной склонялись врачи. За прозрачной стенкой палатки строем прошли солдаты. Садилось солнце, и в быстрых сумерках я увидел, как взметнулись вверх огромные языки пламени, одновременно грянул взрыв, от которого затряслась земля. Кричали люди, все вокруг рушилось, и снова…

На смену огню пришла темнота.

Я буду скучать по этому городу, по холоду, по людям, по покою и тишине. Дома будет невыносимо жарко – я уже и не могу вспомнить, какая она, жара – и ритм жизни будет совсем другим. Мои друзья останутся здесь, чтобы восстанавливать старое и создавать новое, они будут со смехом и слезами строить новый мир.

– Джесс!

– Джесс?

Я посмотрел на часы. В кабинете психиатра их было аж четыре штуки: так что, куда бы моя мозгокопательница ни повернулась, она обязательно натыкалась взглядом на циферблат и была в курсе, который час. Видимо, вопрос времени для нее много значил. На улице стемнело, а в кабинете были опущены жалюзи и горел свет, правда, он то и дело мигал. Я провел здесь почти час, а значит, осталось совсем немного. Врач слушала меня почти все время, а последнюю минуту или две, проявляя особое усердие, даже стала что–то молча строчить в блокноте.

Я засмотрелся на то, как она пишет, и не услышал вопроса.

– А?

– Я сказала, – начала повторять она без тени раздражения, скорее, с профессиональной терпеливостью, – интересная история.

Я потер указательным пальцем повязку над бровью.

– С тобой рядом было трое друзей, и они помогли тебе…

– А потом я их отпустил.

– А потом ты их отпустил, и у тебя появились три новых друга…

– И я от них ушел, чтобы посмотреть, что еще осталось.

– Что стало с Фелисити и ее братом Полом?

– С ними все в порядке. Помощь подоспела к ним меньше, чем через час.

– А с Калебом?

Я улыбнулся.

– Ученые изготовили антидот и к следующему вечеру распылили его над всем городом. Калеба нашли там, где я его оставил. Он…он поправился, как и остальные.

Не произнося ни слова, докторша что–то молча черканула в моей истории болезни. Явно предполагалось, что тишину должен нарушить я.

– Что вы хотите от меня услышать? Что превращение Калеба в Охотника и его исчезновение из моей жизни – это все равно как уход моей матери?

Она не шелохнулась. Так и смотрела молча.

– Или вы считаете, что трое друзей из метро символизируют членов моей семьи?

– Это так?

Я мотнул головой. Я не думал о подобной ерунде. А вдруг это на самом деле так? Черт, до чего угодно можно дойти, если присматриваться и вдумываться! Получается, выстрел в того Охотника символизирует убийство моего прежнего «я», прощание с детством? И я свалил вину на Дейва, потому что никак не хотел переходить на новую ступень? Значит, у меня не получилось выстрелить в Калеба, как он просил, потому что…

Я резко оборвал внутренние рассуждения, потому что докторша снова взялась за записи: у нее уже сложилась своя точка зрения на мою историю. Бумага в папке у нее на коленях приятно шуршала под порхающей шариковой ручкой. Докторша посмотрела на меня и на мгновение задержала взгляд на моих сцепленных в замок пальцах.

Я сказал:

– Я не знаю, что вы хотите от меня услышать.

– Говори о том, о чем тебе хочется говорить.

Я обвел глазами кабинет: нет, я не надеялся отыскать здесь вдохновение, скорее, хотел унять раздражение из–за того, что она тянет из меня вещи, которые я запрятал поглубже и понадежнее, если вообще когда–либо начинал о них думать. Справа от завешенного жалюзи окна, в рамке, висела копия старой гравюры со стихотворением «Тигр».

– Что значат эти слова: «соразмерный образ»? – спросил я.

Она посмотрела на гравюру, улыбнулась, посмотрела на меня.

– Ты об этой гравюре? А для тебя что значат эти слова?

Глядя на гравюру я вспоминал, как при первой встрече постоянно повторял за Фелисити целые фразы. На гравюре был изображен тигр под деревом, на ветвях которого покоились написанные от руки строфы.

– Ну, может, соразмерность как–то связана с равновесием, гармонией? – предположил я. – Странно, что слово «тигр» написано с большой буквы.

– Может, это стихотворение не о тигре вовсе. По крайней мере, не просто о тигре, – внимательно глядя на меня, произнесла она. – Может, Блейк задумал его как метафору.