Роман Суржиков - Второй закон

Под аэром развернулось бетонное поле порта, дружинник начал было снижение, но вдруг вновь забрал вверх.

— Виктор Андреевич, — очень тихо сказал Комаровский, — вы хороший человек. Уважаемый, умный. На корвете ходили… Сейчас я посажу аэр. Если вы уже убили кого-то, выйдите из кабины и сделайте так, чтобы ни один человек больше вас никогда не увидел. А если собираетесь убить, то выпейте сейчас коньяку, потом езжайте в Центр, найдите блондинку погрудастее и не слезайте с нее до утра. Это лучше убийства, поверьте.

Он протянул мне термофлягу. Я отвернул крышку и хлебнул.

— Никого я не убивал, Игорь Данилыч.

— Вот и славно, — сказал лейтенант и пошел на посадку.

Встретила меня лично Юлия Ивановна — директор термосной фабрики, пышная энергичная женщина лет сорока трех. Обеими руками схватила мою ладонь и потащила меня в недра сухогруза, на ходу сыпля скороговоркой:

— Миленький мой, вы же понимаете! Мы же как на иголках сидим, реактор же, там радиация, а если бахнет, ведь это же будет катастрофа! Витюша, ведь слава богу, что утром, а если бы ночью, а если бы ты спал и вызова не услышал? Это страх какой-то. И всего только на двадцать процентов, а он уже…

Слушать ее было приятно. Голос грудной, воркующий, а смысла в словах ни капли — все равно, что популярная музыка по радио.

Мы пробежали между корпусов и через шлюз влетели во чрево "Берестова". Термосная фабрика — крупное предприятие. Изначально занимала только внутренности транспортника, затем приросли четыре бетонных цеха, сооруженные впритирку к грузовым отсекам сухогруза. Питается все это от злополучного корабельного реактора.

В принципе, порыв у любезной Юлии Ивановны был благой, ведь в нашем городе не хватает практически всего, а особенно — термосов. Они нужны всегда и всем, и при этом редко живут дольше месяца. От горячих жидкостей внутренняя колба рано или поздно остывает до абсолютного нуля и крошится, от холодных — раскаляется и плавится. А хранить напитки, между тем, можно только в термосе, ведь вода холодней тридцати градусов — уже тепловой яд. Так что желание выпустить продукции побольше всесторонне позитивно и социально приемлемо… но не оправдывает издевательств над ни в чем не повинным реактором!

Когда мы оказались в машинном зале, я взглянул лишь на один показатель: температура коры — 290 градусов Цельсия. Разумеется, выше кипения воды. Но ниже кипения свинца, и это радует!

На такой случай я велел всегда держать наготове сто килограмм свинцового лома. По моей команде рабочие ссыпали его в резервуар, немного разогрели инфракрасными лампами, затем промыли под напором холодной водой. Разность температур быстро сделала дело — свинец отнял тепло у воды и расплавился. Разогрели до 400 градусов и влили в систему охлаждения. Сперва насосы не справлялись, но я добавил мощности, закачал немного раскаленного машинного масла для давления — и дело пошло. Кора начала остывать.

Юлия Ивановна с облегчением вздохнула и в очередной раз принялась благодарить. А я в очередной раз попытался пояснить ей, почему нельзя разгонять реактор больше, чем позволено мною. На корабле стоит обычный термоядерный силовой агрегат на основе водородного синтеза. Внутри тороидальной камеры — плазма с температурой в 9 миллионов Цельсия. Но сверхнапряженное поле отжимает ее от стенок, и корпус камеры со сверхпроводящими контурами (так называемая кора) греется только за счет индуктивных токов. Я ставлю мощность, при которой температура коры — 90 градусов. Тогда ее еще можно охлаждать кипящей водой. Но стоит разогреть корпус до ста Цельсия, как охлаждение станет неэффективным, и кора начнет накаляться дальше. Когда она превысит сотню, стоградусный кипяток в системе охлаждения будет отдавать реактору свое тепло и еще ускорит нагрев. Это и произошло сегодня. Если бы я не приказал слить воду из охлаждения, вполне возможно, фабрика уже взлетела бы на воздух.

При этих словах Юлия Ивановна воскликнула:

— Милый Витя, как мне вас и благодарить!

Она умильно перескакивала то на "ты", то на "вы". Отчего-то мне вспомнилась фраза лейтенанта о грудастой блондинке, и пока она мне вспоминалась, я пристально глядел на директрису. Она глядела на меня и вдруг залилась румянцем. Я предпочел ретироваться из машинного зала.

Уезжать было еще рано — следовало дождаться, пока температура станет ниже сотни, и заменить свинец водой. Я пошел бродить по сухогрузу. Прошелся вдоль стоящих сейчас конвейеров, поглазел на устрашающую гору готовых термосов, похожих на снаряды, забрел в корабельную рубку управления. То есть, в бывшую рубку. Сейчас здесь бухгалтерия фабрики.

В который раз я удивился тому, что ничего не чувствую, находясь в рубке мертвого судна. Казалось бы, я, бывший звездолетчик, должен ощущать здесь ностальгию, тоску, грусть — хоть что-то. Но мне было безразлично. Может быть, попривык на "Забаве". Может, много времени прошло, и я смирился со всем — с мертвыми кораблями, барьером, серым небом, адской жарой, термосами… А может, мне просто все равно.

Я покинул рубку и подался в столовую перекусить. Людей было мало. Распределительную карточку у меня не спросили — просто насыпали всего, чего захотел. Приятно. Уселся за крайним столом, у иллюминатора, принялся есть, ни о чем не думая. На человека, который подсел ко мне, я даже не сразу поднял глаза. Но когда поднял, вздрогнул. Отложил вилку и отодвинул тарелку, не сводя больше взгляда с соседа.

В прошлый раз я видел его лицо на экране антиметеоритной пушки АМИ-2. Скуластая рожа с безвольным подбородком.

— Чего хочешь? — Спросил я. — Ты же обещал больше не лезть.

— Я не хочу лезть к тебе, Одинцов. Я не хочу делать тебе… неприятности. Давай договоримся.

— О чем?

— Нам нужна девчонка. Отдай поздорову.

Почему-то этого я и ждал. И почему-то готового ответа у меня так и не было, кроме ослиного "не отдам".

— Не отдам.

— Подумай хорошо, Одинцов. Ты подумай, подумай.

Он отвернулся, словно давая время на размышления. Мой взгляд упирался в его щетинистую щеку. Мучительно хотелось пошутить — тогда я бы немного поверил в собственную крутизну, а он стал бы этаким тупым опереточным злодеем, по крайней мере, в моих глазах. Но шутка так и не родилась, я буркнул:

— Подумал уже.

Он придвинул лицо к моему и выговорил, обнажая желтые зубы:

— Я знаю, девчонка вам много чего успела наплести. А я могу тебе порассказать про нее. Она убийца и дрянь, ты знал это? На ней труп висит. Хочешь за нее вступиться? Подумай, Одинцов.

Я кашлянул.

— Говорю, подумал уже.

— И как?

— И нет! — Рявкнул шепотом. — Вали отсюда, а по дороге сам подумай. Вчера я тебя простил, помнишь? Так вот подумай, прощу ли во второй раз.