Николай Чадович - Бастионы Дита

Продолжая прогулку, я пришел к заключению, что выбраться из города будет весьма нелегко, поскольку со всех сторон его окружали высокие и тщательно охраняемые стены. Были они серые, как и все вокруг, но определенно не каменные. Такой цвет могло иметь железо, долго хранившееся в сухом, бедном кислородом воздухе, или старый чугун. Через каждые сто — сто пятьдесят шагов над стенами возвышались могучие шестиугольные башни.

Я долго шел вдоль бастионов, рискуя привлечь внимание стражников, пока не оказался у ворот, напоминавших двери циклопического сейфа. Они были плотно закрыты, а напротив располагались сразу три готовые к бою огнеметные машины. Впрочем, узенькая калитка сбоку оставалась распахнутой настежь, и при мне через нее беспрепятственно вышли наружу несколько человек.

Как ни в чем не бывало я двинулся дальше, и скоро мое внимание привлек один из прохожих, чье поведение явно не соответствовало общепринятой норме. Например, даже стражники у ворот энергично топали на месте или мотались туда-сюда, как угодившие в клетку волки. А у этого ноги заплетались, и он останавливался через каждые пять-шесть шагов. Мука, написанная на его бледном лице, свидетельствовала, что человек не пьян и не одурманен наркотиками, а скорее всего тяжело болен. Сдавленные стоны несчастного нельзя было не услышать даже на противоположной стороне улицы, но никто из встречных не обращал на них внимания.

Совершенно не соображая, чем можно помочь этому человеку, я продолжал идти за ним следом. Что за жестокосердные люди населяют этот город! Никто не приостановился, никто даже кружки воды не предложил несчастному.

Возле дома-каземата, под стеной которого, как всегда терпеливо, ожидали чего-то с полсотни горожан, больной задержался и сделал несколько неверных шагов по направлению к дверям, но затем внезапно развернулся и побрел, не выбирая дороги. Отойдя не дальше квартала, он медленно присел, а затем резко опрокинулся на спину. Когда я приблизился, он был еще жив и в сознании, но какая-то неведомая сила ломала его тело, то выгибая дугой, то буквально скручивая в калачик. На лице, залитом слезами и слюной, застыла бессмысленная ухмылка. Теперь стало ясно, что он не жилец на этом свете.

Чтобы хоть как-то облегчить страдания умирающего, я сунул носок своего ботинка ему под затылок, до этого колотившийся о камни мостовой. Зрачки налитых кровью глаз сразу уставились на меня, а рука, скрюченные пальцы которой только что скребли одежду на груди, сделала судорожный, но вполне определенный жест: «Уходи!» Он гнал меня — единственного, кто проявил к нему хоть какое-то сочувствие.

Поведение прохожих тоже изменилось. До этого они упорно не замечали агонизирующее прямо посреди улицы тело, теперь же стали медленно собираться вокруг нас в толпу. Послышались не то возмущенные, не то угрожающие выкрики. Булыжник, просвистев в воздухе, угодил мне между лопаток. Я допустил какую-то вопиющую бестактность, и даже умирающий не оспаривал этого. Масла в огонь добавил один из уличных артистов, чуть не сбивший меня своей тележкой с ног. Надо полагать, он просто хотел узнать, что же здесь такое происходит, но его обычно полусонная, вялая птица вдруг дико заклекотала. Черное покрывало разлетелось под ударами ее когтей в клочья. Раскинув хоть и подрезанные, но еще достаточно сильные крылья, она бросилась на меня, как бойцовый петух на соперника, едва не расшибившись при этом о прутья клетки. Только теперь я разглядел, что птица слепа — на месте ее глаз были глубоко запавшие, слипшиеся от гноя щелки.

На перемену в поведении птицы собравшиеся отреагировали яростными криками. Толпа отхлынула от меня как от прокаженного. Хозяин птицы, бросив свою тележку, побежал куда-то. В конце улицы уже показалось несколько фигур в землисто-бурой униформе. Торчавшие вверх раструбы ружей делали их похожими на бродячий духовой оркестр.

Если я в чем-либо и нуждался сейчас, то только не во внимании официальных лиц. Бережно перевернув умирающего на бок — его только что опять согнуло наподобие лука, — я энергично врезался в толпу. Большинство горожан шарахнулись в стороны, но чьи-то лапы все же попытались ухватить меня за одежду, и я не без удовольствия врезал их обладателю под ребро. Как же! Так я вам и дался, зверье бездушное!

В последних рядах толпы я наткнулся на приземистого малого, мусолившего щербатым ртом здоровенный ломоть чего-то съедобного. Голодным он не выглядел, а значит, вполне мог поделиться со мной. Походя щелкнув его по носу, я завладел этой незавидной жратвой, что вконец распалило собравшихся.

Но я уже быстро свернул в ближайший переулок, нырнул под низкую, облупленную арку, попетлял между громадами домов и оказался на совершенно пустой окраинной улочке. Отсюда и до ближайшего хода в клоаку было недалеко.

Как говорится, я оказался на прежних позициях.

Вновь сидя в сырой и зябкой норе, я раздумывал над планом побега из города.

Канализационная сеть, приютившая меня, скорее всего выходила за пределы стен. Но горожане были бы лопухами, оставив этот путь без контроля. А на лопухов они непохожи — укрепления, которые я видел, могли возвести только весьма педантичные и предусмотрительные люди. Недаром ведь главный коллектор, в который я все же заглянул однажды, с обеих сторон заканчивался тупиками, а стоки уходили неизвестно куда.

Летать, а тем более прыгать наподобие блохи я не умею. Остается либо лезть на стену, либо прорываться в ворота. Ведь должны же их открывать когда-нибудь. Калитку я в расчет не беру — скорее всего она ведет во двор прикрывающего ворота форта. Иначе ее охраняли бы надлежащим образом.

Интересно, а что ждет меня за стенами? Ведь неспроста они поставлены. Против добрых соседей такие бастионы не возводят. Кем мог быть человек, пытавшийся установить со мной связь? (Вопрос о том, как ему удалось меня выследить, пока опустим.) Не тайным ли лазутчиком тех, кто спит и видит эти стены разрушенными, а город лежащим в руинах?

Великие боги, сколько миров я прошел, и даже в самом ничтожном из них кипели гибельные страсти-мордасти, кто-то против кого-то постоянно воевал, плел интриги, сколачивал союзы и составлял заговоры. Люди разных рас и верований, захлебываясь в чужой и собственной крови, делили власть, богатство, землю, воду, женщин (кое-где наоборот — мужчин), скот, символы веры, источники знаний и рыбные промыслы. Как говаривал когда-то один хорошо знакомый мне правитель-поэт, впоследствии сваренный сыновьями в котле с кобыльим молоком:

Почти во всех мирах Тропы, вне зависимости от того, кем они были населены раньше, я встречал себе подобных — людей, зачастую давно утративших привычный человеческий облик, но бесспорно принадлежащих к одному биологическому виду. Неистребимые как тараканы, свирепые как крокодилы, прожорливые как саранча, они проникли всюду и обжились в местах, для жизни, казалось бы, совершенно не приспособленных. Куда-то они приходили как завоеватели, куда-то — как слуги, куда-то — тайком, как воры, и везде после этого гибли древние цивилизации, вымирали аборигены, выгорали леса, исчезало зверье, земля сотрясалась от грохота сражений, а воздух — от плача вдов и сирот. Другой мой приятель, нищенствующий философ-самоучка, на склоне лет провозгласивший себя мессией и кастрированный восторженными последователями, проповедовал: «Братья мои кровные, звери с человечьим ликом и змеиным нутром! Горе земле, что носит вас, и позор небесам, взирающим на дела рук ваших. Все меняется в этом мире, но только вы никогда не станете другими. Скорее волки примутся щипать траву, чем вы обратитесь к благу и милосердию. Говоря: «человек», я говорю: «зло, порок и гибель». Прозрейте и опомнитесь, пока не поздно. Уйдите из жизни добровольно. Освободите природу от себя и детей своих».