Николай Чадович - Бастионы Дита

— Хорошо, — сказал он, прикрыв глаза. — Я сделаю то, о чем ты просишь.

— О чем мы просим, — поправил его я. — Подними нож. Надеюсь, твоя рука не дрогнет в последний момент. Труп оставишь на этом месте. К чему зря возиться с опустевшим футляром.

Глядя на него, ничком лежащего на снегу, я подумал, что таким молодым меня, наверное, уже не помнит никто.

Рука не подвела меня и крови вытекло совсем немного, да и та сразу замерзла. Ветер шевелил его одежду — закопченные лохмотья какой-то форменной куртки с чеканными бляхами на плечах, многочисленными шнурами и медными застежками.

Сейчас я узнал о себе гораздо больше нового, чем он успел рассказать. Сейчас я знал о себе все, и мне казалось — знал это всегда. Дым горящих огнеметных машин еще застил мне глаза, мое враз онемевшее тело еще сотрясалось в страшных объятиях Замухрышки, всплеск исчезнувшего в ярко-синих океанских водах человеческого тела звучал в моих ушах сильнее, чем грохот Сокрушения.

На некоторое время мне пришлось оставить его одного. Риска здесь не было никакого — стервятники и трупоеды не водятся в Леденце. Вернувшись к полынье, которая накануне одарила меня хоть и не весьма обильным, но долгожданным уловом, я в честном бою отнял у аборигенов двух длинных рыбин, похожих на чрезмерно располневших угрей. Счистив с них чешую и срезав все лишнее, я принялся раз за разом погружать рыбьи тушки в воду, пока они, задубев на морозе, не превратились в некое подобие широких полозьев.

Сделать из таких полозьев нарты было уже делом плевым. На постромки сгодились рыбьи кишки — они не боялись мороза и не резали плечи.

Каюсь, я не намерен выполнять его последнюю просьбу. Как бы ни был труден мой путь и какие бы злоключения ни ждали меня впереди, я обязательно вырвусь из этого мира и уж тогда похороню его со всеми почестями — в глубокой могиле на высоком холме, с которого видно море.

Ты согласен со мной, Кеша?

Сначала была только боль — огромная, черная, вечная. Все его естество, казалось, целиком состояло из этой боли. Он различал десятки ее оттенков, она пульсировала в каждом нерве, в каждой клетке, она жила вместе с ним, то собираясь в один непереносимо мучительный комок, то кипятком растекаясь по всему телу. Была боль, которая будила его, вырывая из омута небытия, и была боль, которая ввергала в состояние, мало отличимое от смерти.

Потом появился свет — тусклый, красный, сам по себе ничего не значащий. Время шло, свет постепенно разгорался, а боль мало-помалу стихала.

Однажды он очнулся от воя — гнусного, протяжного, монотонного. Так могла выть только самая примитивная, обделенная всякими признаками души, тварь, к примеру — раздавленный дождевой червь, если бы природа наделила его вдруг голосом. Звук то усиливался, то угасал, и, казалось, ему не будет конца. Вой досаждал сильнее боли, гнал прочь спасительное забытье, сводил с ума. Не выдержав этой новой пытки, он закричал, вернее, попытался закричать. В заунывном глухом вое возникли истерические взвизгивания, и он понял, что вой этот принадлежит ему самому.

В красном тумане над ним шевелились огромные неясные тени. Изредка он слышал голоса — гортанные, гулкие, незнакомые. Он ощущал чьи-то прикосновения. Иногда они приносили сладостное облегчение, иногда после них боль взрывалась ослепительным фейерверком.

Понемногу он познавал окружающий мир и самого себя. Ему стали доступны новые чувства — голод, жажда. Он различал свежий терпкий запах трав, составлявших его жесткое ложе. Он знал уже, что прозрачный сверкающий предмет, похожий одновременно и на пламя свечи и на осколок льда, появление которого всякий раз приносило избавление от боли, называется «шебаут», а горячее красное пятно, с удивительным постоянством возникающее в поле его зрения, имеет собственное имя — «Алхаран». Однако пустая, как треснувший кувшин, выжженная страданиями память, все же подсказывала ему, что нечто подобное: круглое, горячее, но только не багрово-красное, а золотисто-желтое, он уже видел где-то, и называлось оно тогда совсем по-другому — «Солнце».

Дождавшись часа, когда боль достигла вполне терпимого предела, он исполнил давно намеченный план — дотянулся до стоящего в изголовье плоского металлического сосуда и напился — первый раз без посторонней помощи. Он лакал по-звериному, стоя на четвереньках и погрузив лицо в воду, лакал, захлебываясь и отфыркиваясь, лакал до тех пор, пока не уткнулся лбом в прохладное, до зеркального блеска отполированное медное дно, откуда на него в упор глянуло странное, смутное и расплывчатое отражение — черный, как головешка, бугристый шар с висящими кое-где клочьями кожи, огромная дырка безгубого рта, гноящиеся щелки глаз…

Его лечили, кормили, учили говорить и двигаться. Жаркое и сухое лето сменилось ветреной и дождливой осенью. Красное светило перестало всходить над горизонтом, и один долгий период мрака отделялся от другого только краткими мутными сумерками. Его закутали в мягкие звериные шкуры, уложили на плетеную волокушу и повезли куда-то. Дорожная тряска пробудила боль, едва затянувшиеся было раны открылись, мир вокруг вновь свернулся багровым удушливым коконом, в недрах которого билась, хрипела, взывала о помощи его вконец измученная, бренная душа. Тогда из багровой смертной мглы опять выплывал пронзительно-холодный волшебный камень и костлявая лапа сразу отпускала горло, боль понемногу перетекала куда-то за пределы тела, бред сменялся сновидением.

Очнулся он от холода с ощущением бесконечной слабости и еще более бесконечной надежды. Лагерь спал. Ближайший костер выгорел, под меховой шлем успела набиться ледяная крупа. Буря, разогнавшая тучи, стихла и воздух словно оцепенел от мороза. Черное небо светилось серебряной пылью, сверкало целыми гроздьями хрустальных подвесок, переливалось россыпями изумрудов, слепило глаза бесчисленными бриллиантами. Таких крупных и ярких звезд, такой могучей космической иллюминации ему еще никогда не приходилось видеть, однако некоторые небесные узоры смутно напоминали нечто давно знакомое.

И тут что-то странное случилось с его памятью — стронулись какие-то колесики, что-то лопнуло, а может, наоборот, соединилось, и он совершенно отчетливо, во всех подробностях вспомнил название этого мира: планета Химера, она же по малому штурманскому справочнику — Лейтен 7896-2.

Зиму они переждали в глубокой карстовой пещере, истинные размеры которой не позволял определить плотный сернистый пар, поднимавшийся от многочисленных горячих источников.

Здесь его лечением занялась целая коллегия знахарей и чародеев, на время зимнего безделья оказавшихся, как видно, не у дел. При помощи какого-то отвратительного на вкус зелья его постоянно держали в состоянии полусна-полуяви, когда реальность нельзя отличить от видений, когда сливаются печаль и радость, свет и тьма, взлет и падение, а призраки склоняются над ложем вместе с существами из плоти и крови. Чуткие пальцы касались его век, гладили мышцы, разминали суставы. Многоголосый хор с фанатическим вдохновением шептал, бормотал, выкрикивал непонятные, но грозные и величественные заклинания, и в такт им раскачивались подвешенные на кованых цепях, витых шнурах и кожаных лентах шебауты — всех цветов и размеров, то прозрачные, как слеза, то опалесцирующие, как жемчуг. Когда таинство достигало апогея, его тело обильно кропили летучей влагой, от которой мгновенно затягивались воспаленные раны, заживали смердящие язвы, осыпалась гнойная короста.