Евгений Сыч - Ангел гибели

Нельзя было доставать меч, нельзя.

Он хотел снова нырнуть в шахту, но больная земля его не пустила. Земля вздрагивала всякий раз, когда он пытался приблизиться, и каждый толчок приносил новые повреждения.

Юрка чувствовал себя настолько усталым, насколько может устать ангел. Он бы напился, если б мог напиться. Сломался бы, если б мог сломаться. Он слишком недавно был живым, чтобы не помнить, как это — жить и каково умирать, а тем более — погибать. Неужели ему уготована вечная служба похоронщика, как во время чумы, — в кино он видел однажды похоронщиков в одеждах, пропитанных дегтем от заразы, в масках и с горящим трутом. Пугая людей уже фактом своего появления, они крюками зацепляли тела погибших, чтобы трупы не отравляли живых. Неужели такова теперь и его роль, и это навсегда? Ведь впереди вечность.

Ангелам не больно, но как передать муку бессилия?

Вдруг решившись, Юрка двинулся к замку людоеда. Дома на его пути в очередной раз изменились. С трудом, будто что-то мешало, не поверху, а понизу, не на бреющем полете, а едва ли не по-пластунски продвигался он теперь по узким улочкам. Уже не было вокруг толстостенных домов с высокими потолками и окнами-бойницами, домов, похожих на тюрьмы. Да они и были тюрьмами, эти дома, в которых проживали сплошные заложники власти, — само проживание в подобном доме с чужой казенной мебелью и пайком превращало человека в заложника, в фальшивого божка, чья жизнь — непрерывный праздник до срока. А в срок его режут. Иной обитатель такого дома со счастьем сменил бы свои хоромы на влажный климат подвала или полуподвала. Но в полуподвалы попадала впоследствии его семья, сползая с просторных высот во влажные низы. Если не брали, разумеется, всех вместе… Юрка хорошо помнил эти здания стиля архитектурных излишеств. Но их больше не было: стояли вокруг одни лабазы и терема. Почему, кстати, так похожи эти два слова — терема и тюрьма?

Замок венчал холм в центре города, в центре холода, на бетоне и средь бетона, и непонятно было, выше он стал того высотного здания, которое заместил собой, или остался прежнего роста, только смотрелся теперь совсем уж грозно и неприступно. Хотя двери были отперты. Но не было Юрке пути сквозь эти страшные открытые двери. И не миновать их было, наверное. Двери манили и отталкивали. Не пора. Значит, все еще не пора.

Почему, собственно, его так тянет именно в страшный замок?

— Вадим! — позвал Юрка. — Вадим, отзовись!

Он перенесся от страшных дверей в унылую комнату, где Вадим лежал на постели, а на табуретке рядом с ним была разложена нехитрая трапеза, «цыбуля з олиею» на местном наречии, еда постная не из-за поста, а от бедности и непритязательности.

Юрка пробросился по комнатенке туда-сюда, чтобы снять инерцию полета, и опустился на хилый табурет рядом.

— Ты ешь, ешь, — сказал он.

Сидел он теперь больше для удобства собеседника, чем для своего удовольствия. Он уже привык свободно размещаться в пространстве.

Просто понимал, что доверительного разговора не выйдет, если явится он Вадиму во весь рост, в полном блеске своем.

— Я думал о тебе, — Вадим откинулся спиной к стенке, посмотрел на Юрку внимательно.

— Вот спросить тебя пришел, что такое звезда, — сказал Юрка. — Я ведь недавно ангел, и многого не знаю. Надоело души таскать. Не то могильщик, получается, не то санитар. Мне бы легче с автоматом в бой, чем с санитарной сумкой. Знать бы только, какое оно, главное зло. Раз бог назначил в ангелы десантника, значит, настало время драки. А я не у дел.

— Что я могу ответить тебе? — помолчав, сказал Вадим. — Я маленький человек, и звезды никогда не видел. Она — над миром. Одни говорят — звезда, другие — дракон, а на земле сейчас время заклинаний. Только заклинаниями бед не выправишь. Сам знаешь, добро и зло поменялись местами и их не отличить. Бога отменили в рассуждении, что сами умнее Бога, — отменяют обычно слабых. И никто вроде не пострадал. Пострадали все вместе. Но когда вместе — это практически незаметно. А поскольку некого стало любить и некого стало бояться — тут сплав такой тонкий и прочный, — то стали любить и бояться придуманный и на постамент водруженный фантом. Но Бога идолом не заменишь.

— Понимаешь, Вадик, — Юрка обращался к человеку, который был много старше, не свысока, а как двадцатипятилетний поп обращается к старухе: «Дочь моя», и она к нему: «Батюшка!» — Понимаешь, я ведь едва армию отслужил, и убили меня. Сначала хотел только найти убийцу, чтобы отомстить. Но такое множество вокруг смертей, столько бед — я и забыл про свою. Мне бы звезду эту страшную отыскать, раз от нее все зло. А то — войны кругом, убийства, насилия. Ради чего-то я поставлен ангелом, верно? А по одному рубить бесполезно, я пробовал. Тут не меч, а напалм нужен.

— И это не метод, — сказал Вадим серьезно. — Зло — оно где-то фонтаном бьет, так мне представляется. Бьет фонтаном наверху, на горе, а растекается вниз ручьями и брызгами. Мне тоже бывает трудно проходить мимо. Я уже и на улицу стараюсь зря не выходить. Третьего дня иду мимо рынка, смотрю — наперсточники. Ну, шарик крутят, скорлупкой его накрывают: угадай, где шарик. Кругом толпа веселится, и женщина плачет, на пятьдесят рублей ее раскрутили. Я попытался вмешаться, так, оказывается, один крутит, трое охраняют, рядом. Они меня и побили. Да ловко как.

— Что же делать? — заскрежетал зубами Юрка. — Почему их всегда, вечно четверо — на одного? Почему, когда защитить кого-то хочешь, только хуже делаешь? Есть ли предел этому, а?

Юрка махнул рукой и вылетел стремительно в окно. Рванул над землей, все выше и выше забираясь. Отчаяние вскипало в нем на всех, на самого себя. Рождающихся он не замечал, на умирающих не реагировал. «Пропади все пропадом!» — укрылся от мира в вышине, на призывы не откликаясь.

Только когда душа Вадима негромко позвала его, Юрка опомнился, заспешил. Душа взлетала одна, наособицу. Черные роились вокруг, но дороги Юрке не перебегали. «Прости», — скользнула мимо душа. «Прощай», — пожалел ангел: верил же мне человек, надеялся, жил без меня и долго бы еще прожил. И вечно-то долги за мной остаются.

Черные сгруппировались и взяли Юрку в полукольцо. Юрка, препроводив душу, присматривался заинтересованно и недоброжелательно. Увидел среди черных рыжего, мохнатого, как фокстерьер. Страха в Юрке не было — ангелу ли бояться?

— Вам чего? — спросил только.

— Вас к себе просят, — заморгал мохнатыми ресницами рыжий.

— Чего у меня просят? — изумился Юрка. В это время чья-то запоздалая душа устремилась ввысь, Юрка прибрал ее щелчком, а рыжий завистливо посмотрел на исчезающую у Юрки за пазухой душу, сглотнул и повторил:

— Вас к себе просят. Нужны.

— Ну, раз я нужен, пусть сам и является, — не согласился Юрка.