Джон Пристли - Другое Место

А потом началось. Река, например. Когда я увидел ее краешком глаза, еще не обращая на нее особого внимания, это был все тот же плавный, полноводный поток. Но едва я захотел ею полюбоваться, она обмелела и превратилась в маленький ручеек среди потрескавшейся бурой грязи. Отвернулся - и сразу же почувствовал, что это снова спокойная, широкая водная гладь. Взглянул по-настоящему - она опять высохла.

Но с людьми было еще хуже. Пока я на лужайке играл в прятки с рекой, слева, перед гостиницей, где стояли столы и скамьи, люди, как и тогда, пили, болтали и смеялись, - я это знал. Но когда я крикнул "Привет!" и направился к ним, они все застыли, словно восковые куклы. И последнее - от этого меня прямо затрясло: они смотрели на меня не с каким-нибудь особенным выражением, а просто смотрели, как манекены. Я и разозлился и испугался, но шел дальше. Ни звука. Ни жеста. Восковые куклы под палящим солнцем. Я остановился, взглянул на реку - она снова превратилась в жалкий ручеек, - но краем глаза видел людей: они возвращались к жизни, я слышал их разговоры, смех. Я в ярости повернулся к ним, и они опять застыли и смотрели на меня, молчаливые как смерть.

- Какого черта вы прикидываетесь? - заорал я.

Ни слова, ни движения. И все вокруг, будь оно проклято, было не то и не так - синева неба, свет солнца, цветы, которые вяли на глазах. Я чувствовал, что я снова вне времени, но на этот раз не там, где надо. Я должен сделать так, чтобы здесь что-то произошло, и пусть гром небесный поразит меня.

Я пошел напрямик к пучеглазым манекенам, которые стояли и сидели в пивной под открытым небом. Первым мне попался Дженнингс, - тот, что вместе со мной обедал у Баттеруортов. Я хлопнул его по плечу и закричал:

- Слушайте, Дженнингс, вы же знаете меня, я - Линфилд!

Теперь, когда я сосредоточился на нем, все остальные снова ожили, и, не считая меня, Дженнингс был здесь единственным пучеглазым манекеном.

- В чем дело? Что с вами со всеми стряслось?

Он ничего не ответил, даже не пошевельнулся, и я почувствовал, что если не сниму руку с его плеча, то он упадет. Я убрал руку и вдруг до того разозлился на молчуна Дженнингса, что дал ему пощечину. В ту же секунду я лежал на траве в нокауте. Как это случилось, не понимаю, но после окончания Торонтского университета, где я боксировал в полусреднем весе, я уже успел забыть, что бывают такие удары. А пока я лежал, ожидая счета и гонга, я будто издалека слышал смех и болтовню всех этих людей. Харви Линфилд не мог обратить на них внимание, и они снова веселились и проводили время в свое удовольствие.

Через несколько минут я с трудом встал и огляделся. На этот раз сидевшие за столами не застыли, а продолжали двигаться, точно водоросли под водой, и даже издавали какие-то звуки, но лучше бы я их не слышал. Они смеялись - медленным, тусклым, подводным смехом, - и смеялись надо мной. Я подумал: зачем тратить время на этих людей - если их еще можно назвать людьми, - ведь они мне в сущности безразличны, и я вернулся сюда, чтобы найти одного-единственного человека - Полу. Я знал, что среди них ее нет. Она могла быть только в гостинице.

Она стояла одна в большой комнате, сейчас тихой, как склеп, и почти такой же темной. Она не была манекеном с вытаращенными глазами, а я пожалел об этом, потому что, когда я увидел, как она там стоит, у меня сердце заледенело. Я шел к ней, а она тихо качала головой, по щекам текли слезы, и все горе, обида, разочарование - все, что разделяло и разделяет мужчину и женщину, стояло сейчас между нами.

- Пола, - сказал я, - прошлый раз это я был виноват, но вот я здесь, я вернулся, пробился сюда ради тебя... - Я мог бы продолжать, но знал, что она не ответит, а будет только качать головой и плакать, как женщина, которая чувствует, что все ушло безвозвратно.

Наконец она пошла прочь, я следом за ней; хотел сказать что-нибудь, но не знал что. Вокруг никого не было - пустота, тишина и бесконечное страдание. Она пересекла кухню, холодную, ничем больше не пахнущую, и приблизилась к зеленой двери. Там она остановилась, взглянула на меня, и по лицу ее пробежала тень улыбки. Дверь медленно закрывалась за ней, и тут подошел я, сильный, уверенный, да поможет мне бог! Я рванул дверь и шагнул туда, как Александр Македонский.

Но, разумеется, на сэра Аларика это не произвело никакого впечатления, и я его не порицаю. В этот раз я отсутствовал всего полторы минуты, и ему было безразлично, выйду я из его чулана победным маршем Александра Македонского или выползу, как горбун Собора Парижской Богоматери. Он хотел одного - поскорее выпроводить меня, пока я не разбушевался и не начал ломать мебель. Поэтому он торопливо сообщил мне, что тут по соседству живет человек, который за фунт может отвезти меня в Блэкли. Правда, старик волновался напрасно: последнее посещение Другого Места - если это было Другое Место - выбило из меня всю воинственность.

Проводив меня до дверей, сэр Аларик немного успокоился.

- На этот раз... было... не так приятно, мистер Линфилд... гм?

- Было очень неприятно, - сердито ответил я. - Но поделом мне, раз я сам настаивал. И вел я себя не больно-то хорошо. Но признайтесь - и вы тоже.

- Нет, мистер Линфилд, - сказал он серьезно (я как сейчас вижу этого хилого бело-коричневого старичка, очень английского, но с индийскими или китайскими глазами), - вы несправедливы ко мне... и к себе тоже. Вы побывали... в Другом Месте. Забудьте... это последнее посещение... помните первое. Теперь... конечно... вы недовольны. Но у вас... есть... мне кажется... причина... быть недовольным... сейчас.

- И раньше была, - проворчал я. - У всех у нас есть. В Блэкли от этого просто умирают. А вы в благодарность за то, что я вытащил вас из-под грузовика, только прибавили мне недовольства.

- Нет, - сказал он мягко, - не прибавил. В конечном счете. Нет... я думаю... напротив... убавил. Вы сами убедитесь.

Не могу сказать, чтобы я убедился, хотя время от времени я, кажется, понимаю, что он имел в виду. Нет, больше мы с ним не встречались. Я снова поехал к нему через несколько дней, но дом стоял закрытый и темный, а потом мне сказали, что сэр Аларик уехал - наверно, стоять на голове в Бомбее или крутить молитвенное колесо в Тибете. Я пригласил Дженнингса позавтракать: хотел посмотреть, как он будет реагировать, когда я скажу ему, что несколько дней назад в одном месте, где люди под пристальным взглядом превращаются в пучеглазые манекены, он дал мне такой хук справа, какого я в жизни не получал. И, конечно, он никак не отреагировал, только сказал, что перестал видеть сны с тех пор, как не ест сыра по вечерам, и что британский бокс и вообще спорт теперь совсем не тот, что был раньше.

Перед отъездом из Блэкли я провел вечер с Мэвис Гилберт; она рассказала мне еще кое-что о Родни и заставила меня снова описать ей Полу, хотя я и не упоминал о Другом Месте; потом мы здорово захмелели, расчувствовались и нерешительно попытались утешить друг друга любовью, но вышло это у нас не лучше, чем у пары подслеповатых медведей. В общем все закончилось так, как я и предполагал, - недаром мне хотелось обойтись без этого прощального вечера.