Вл. Гаков - НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 21

Потом начались танцы. Евгений удрал с какой-то девицей, и Ласло долго смотрел, как они кружились и выделывали замысловатые па метрах в тридцати над землей. Некоторое время он еще поджидал Евгения, но потом его унесло течением толпы, и теперь он медленно, но верно пробирался к выходу.

На пруду, нацепив водомерки, вокруг Чесменской колонны водила хоровод какая-то компания, во все горло распевавшая что-то модное и разухабистое. С минуту Ласло наблюдал за ними, но смеяться ему уже почему-то не хотелось.

Внезапно что-то скользнуло перед самым его лицом. Он рефлекторно отпрянул и протянул вперед руки. Это оказалось букетом — маленьким, ароматным букетиком, и Ласло задрал голову, чтобы понять, откуда же он взялся. Но увидел он только чью-то темную фигуру, со смехом взмывающую на гравитре. Ласло засунул букетик в нагрудный карман и двинулся дальше.

Навстречу ему, негромко разговаривая, шли двое.

— …иначе нельзя этого понять, — услышал Ласло, поравнявшись с ними. — В самом деле, осень — это прежде всего грязь и слякоть. Морось. Во всяком случае, в те времена. А тут: “Унылая пора, очей очарованье!” Этого не поймешь вне парка! Не правда ли? — говоривший взял Ласло за рукав. — Вы согласны со мной?

— Согласен. Особенно, если учесть, что в те времена здесь не было таких толп, прогоняющих и уныние, и очарование.

— Мизантроп! — проворчала фигура, отпуская Ласло. — Пошли дальше, Сережа. Так о чем я говорил?..

Парящие в воздухе “сириусы” — в основном желтых и красных тонов — бросали блики, скользившие по земле, словно тени от облаков; точно рассчитанный ветер срывал с деревьев листья, и они легко планировали в этом неверном свете, чтобы улечься под ноги мягким шуршащим ковром. Какая-то девушка с разбегу натолкнулась на Ласло, рассмеялась, потом, вглядевшись в его лицо, позвала:

— Ребята! Сюда! Здесь Хмурый Человек! Скорее! — потом лукаво обратилась к Ласло: — Или, может быть, не хмурый, а просто Очень Серьезный Человек? Только откровенно!

— А вы производите массовый отлов хмурых?

— Мы их перевоспитываем.

— Интересно, каким же образом? — это становилось любопытным.

Пока они разговаривали, их окружила группа людей, среди которых Ласло, против ожидания, заметил не только молодежь, но и своих сверстников, даже кого-то из Центра. Похоже, что за него возьмутся всерьез.

— Смотрите, у него мой листок! — девушка сняла с плеча кленовый лист и приложила к тому, что был приколот к куртке Ласло: осенний лист был эмблемой праздника. В самом деле, листья почти совпали.

— Теперь вы мой рыцарь! — продолжала девушка. — И будете исполнять мои желания. Прежде всего — улыбнитесь!

Ласло улыбнулся.

— Ну вот, так уже гораздо лучше! А теперь пойдемте танцевать.

… До дому он добрался только к четырем часам утра.

Плакала моя статья, думал он, потягиваясь под тугими струями душа. А завтра придут Нелидовы. Борис просил рассказать о Волынской осени, кажется, он работает сейчас над новой повестью… Поговорить с ним надо. И будет моя статья лежать на столе еще кто знает сколько…

Ласло прошел в спальню и остановился у окна. Отсюда открылся вид на парк. Вдали, за парком, высилось здание Пушкинского центра, в котором Ласло работал уже почти двадцать лет. Здесь собиралось и изучалось все, имевшее хотя бы косвенное отношение к творчеству Пушкина.

Уйти бы в монастырь, подумал Ласло. Или податься в отшельники. И спокойно писать статью. Торопимся, толпимся… Вот два часа разговаривал с этой девицей, а теперь могу ли я вспомнить хоть слово?

Он подошел к гипнофору и вложил в него маленький цилиндрик кассеты. Потом лег, закрыл глаза — и через мгновение оказался в просторной диспетчерской рудника на Шейле. Он оглядел экраны — конечно же, все в порядке, — подошел к столу и сел писать статью. Уж здесь-то ему никто и ничто не помешает!

Ласло спал и улыбался — там, на Шейле, он был счастлив.

Близился поворот, за которым должна была открыться Река Счастья, как Таволгин ее называл, Руна, как ее называли географические карты. В глухих берегах, где от ягод черники сизовела трава, речка, свиваясь в тугие узлы струй, неслась через перекаты к Долгим и тихим заводям, куда поплавок падал, как в, поднебесное зеркало, и не было в ней числа быстрым хариусам, темным сигам, Красноперым язям, всему, что так редко на нынешней земле.

Дрожа от сладостного нетерпения, Таволгин повернул руль. И Руна открылась.

Нельзя дважды войти в одну и ту же реку…

Под обрывом, как прежде, в солнечных вспышках бежала во взгляд, как прежде, очарованно устремлялся вдаль к кипучим рогам, нависшим теням сосен, чреде скал, за которыми угадывался другой, столь же извечный пейзаж. Но посреди заветной полян три вездехода тупыми рылами моторов осадили громоздкий, с чем то радиотехническим наверху автофургон, вокруг которого сновали люди, все ловкие, как на подбор, в одинаковых, точно форма, зеленоватых куртках.

Первым намерением Таволгина было развернуть машину и по скорее умчаться. Но куда? Другого подъезда к реке не было. Правда, дальше по берегу еще оставались сырые полянки, куда в ожидании приезда друзей можно было приткнуться, мирясь с нечаянным и досадным, но, может быть, временным соседством.

Таволгин медленно тронул машину. Ее тотчас заметили, и несколько лиц повернулось в каком-то недоумении. От группы отделился человек постарше и пошел наперерез тем уверенным и непререкаемым шагом, от которого Таволгину сразу стало не по себе.

И точно. Лениво подразумевающий обязательное исполнение взмах руки был красноречивей слов. Странно чувствуя себя уже в чем-то виновным, Таволгин затормозил.

— Запретного знака не видели? — бесстрастно, как и шел, спросил человек и только после этого обратил на Таволгина взгляд.

Тот еще ничего не успел ответить, только распахнул дверцу, чтобы объясниться, когда лицо спрашивающего внезапно удивилось и не то чтобы обрадовалось, но приобрело живой интерес.

— Фью! — присвистнул он. — Родимчик!.. Ты здесь какими судьбами?

Слово “Родимчик” напомнило Таволгину все, и он тоже узнал человека. Таволгина звали Вадимом, но в детстве, желая взбеленить, его дразнили Вадимчиком-Родимчиком, а придумал это прозвище Родя, Родион Щадрин, и вот, постаревший, он был здесь, на Руне.

Воспоминания детства, как и положено, давно подернулись лирической дымкой, и Таволгин даже обрадованно выскочил из машины, пожал протянутую руку и от ошеломления выпалил явно неуместный контрвопрос.

— А ты здесь откуда взялся?

В глазах Родиона Щедрина зажегся тот давний огонек насмешливости, каким он, бывало, отстранял неуместные расспросы о деятельности возглавляемого им школьного совета.