Владимир Аренев - Конец света с вариациями (сборник)

Она говорила не экспромтом. Выстраданное, давно обдуманное, обкатанное в разговорах с другими умными людьми, озвученное в эфире и высказанное в статьях и книгах. Она была уверена в своей правоте. Жизнь подтверждала все построения. Она не знала лишь одного: что можно сделать, чтобы облегчить процесс родов, процесс появления на свет нового, лучшего мира… Роды, прав Егор, процесс неприглядный и болезненный. А роды продолжаются, головка уже показалась. В Думе обсуждают новый закон, спасающий людей и их будущее от анчоусов. Живешь на пенсию или пособие, не платишь налоги? – не тебе решать, как будут жить те, кто тебя кормит. Дважды или более судился по уголовной? – ну и живи по воровским законам, избирай себе паханов. И еще полтора десятка категорий анчоусов, не нуждающихся в звездах и в избирательных правах. Не хватит банок – построим. Футболом, водкой и работой обеспечим. И будут счастливы все. И люди, и маленькие глупые рыбки. А если клопам кажется Апокалипсисом выбрасывание на помойку старого дивана – то это проблема исключительно клопов.

Потом спор закончился.

Примерно так же, как заканчивались все другие, давние споры.

Она поднялась, прошлась по кухне, выглянула в окно… И спросила:

– У тебя сохранился тот Гамсун?

– Тот самый томик? «Виктория», «Пан» и «Голод»?

– Да.

– Сохранился, – соврал Егор, не моргнув глазом.

– Прочтешь мне пару глав из «Пана»? Не усну ведь после такого денька… А выспаться надо.

Все вернулось.

Спальня была другая, и кровать другая, и время другое, и мир вокруг другой. И они другие. Но все вернулось.

Он ласкал ее долго, нежно, зная, что заводится она медленно, но как заведется, только держись… И она завелась. И он держался, держался, держался, держался, пока мог, как граната с выдернутой чекой, которой отчего-то очень не хочется взрываться. А потом все-таки взорвался…

Все было, как всегда. Все было, как в первый раз.

Потом она ласкала его, тоже медленно, тоже неторопливо, потом быстрей и настойчивей, и оказалось, что есть еще порох в пороховницах, не все сгорело в первом фейерверке.

Потом они просто лежали рядом. И смотрели друг на друга. Двое, сбежавшие из двух своих таких разных миров в третий – в крошечный мир, очерченный мягким светом ночника. В мир для двоих.

– У тебя не было этого шрама… И этого…

– Нажил…

– А этот твой крест… – она коснулась цепочки, – какой тяжелый… Тебя из-за него прозвали Крестоносцем?

– Я сам себя так прозвал. Надо же как-то называться, если имена и фамилии постоянно меняются.

Она замолчала. Молчала долго, лежала неподвижно, ровно дыша, он уж подумал, что задремала.

– Егор…

– У?

– Слушай… если все разрулится… если мы останемся живы… если… в общем, давай попробуем снова? Я авантюристка и сама понимаю в глубине души, что хорошим не кончится… Но давай попробуем?

– Ключевое слово тут «если»… – вздохнул Егор.

– Это значит «да» или «нет»?

– Ты же знаешь ответ…

Она улыбнулась. И очень скоро уснула, по-прежнему с улыбкой.

Он любил ее всегда. Когда понял, что не сможет с ней жить, любил. Когда уходил, любил. И все семь лет разлуки любил тоже. И все последующие годы разлуки будет любить… Или месяцы… Или дни… Сколько отмеряно, столько и будет любить. А расстаться придется… Ее предложение сделано сгоряча, никакой возможности легализоваться рядом с ней нет… В ресторане Юля смотрела на вещи более реалистично: нет у них общего будущего. У него просто нет, а ее будущее под большим вопросом. И надо вопрос разрулить. Это он сумеет. На это его хватит.

Спать не хотелось абсолютно. Сегодня, вернее уже вчера, отоспался в Балтийской банке. А раз так, не стоит терять время. Первой фазой предстоящего дела можно заняться сейчас. Обдумать еще раз все вводные, прикинуть первые шаги.

Он тихонько встал, прошел на кухню, не одеваясь. Все двери, проходя, плотно притворял. Вспомнил, что за куревом так и не дошел, достал из шкафчика заначку. Портсигар был самодельный, но добротно сработанный – из нержавейки, на крышке отчеканен портрет улыбающегося Гагарина. Памятный сувенир из прежней жизни, один из немногих, у него сохранившихся.

Внутри лежали шесть сигарет. Тоже старых, пожелтевших. Четыре года лежат… Понюхал, ощутил табачный запах… Не совсем выдохлись, сойдут. Хватит, чтобы поломать голову, и еще останется. Курил он мало.

Включил кофеварку, уселся за стол – туда же, где сидел совсем недавно.

Лучше бы он этого не делал… Наверное, по кухне болтались какие-то незримые флюиды, или эманации, или еще какая-то хрень, не признаваемая наукой физикой. Короче, отголоски их недавнего спора.

И спор продолжился. Теперь безмолвный, звучащий исключительно в голове Егора. Задним числом он находил разящие аргументы и неопровержимые доводы, сразу не пришедшие на ум, выстраивал из них прочнейшие логические конструкции. Но сам понимал: не убедил бы. Ни в чем. Потому что порой в голове звучал другой голос, женский, опровергавший неопровержимое и вдребезги разносящий самые прочные постулаты.

Он слишком хорошо ее знал. И мог весьма правдоподобно вести мысленный разговор за двоих.

Закончился виртуальный спор точно так же, как и реальный. Не виртуальным сексом, разумеется. Каждый спорщик остался при своем мнении. Невозможно переубедить человека умного, информированного, логично мыслящего, – однако смотрящего на вещи под другим углом. Имеющего тот же набор базовых ценностей, но оценивающего их важность с другими приоритетами. Невозможно… У него, по крайней мере, не получалось.

Он мог ее убить, но не убедить.

Ведь трещина между ними пролегла не на той, старой кухне…

Кухонные споры – ерунда, сотрясение воздуха. Трещина куда глубже и шире. Она ведь во многом ответственна за появление того мира, в котором живет Егор и который он ненавидит. Она не принимала новые избирательные законы, и другие, загнавшие людей в банки. И не огораживала, не затыкала входы и выходы блокпостами. Не подавляла – жестко, пулеметами – бунт в ЗКП-7.

Но она готовила почву. Готовила умы. Готовила людей – тех, кто это делал, и тех, кто не вмешался.

«Дельфины» и «анчоусы» – это ведь она придумала. Уж и забылось, словно всегда эти слова-ярлыки на слуху были, словно народ их породил. А это она. Придумала, произнесла в эфире. И произносила снова и снова. Два раза в неделю. В двадцать тридцать и семнадцать ноль-ноль. Мелочь, конечно… Но значимая. Человек человеку друг, товарищ и брат, внушали всем когда-то. У многих застряло в мозгах… А она вышибала. Человек человеку – но не анчоусу же, правильно?

Неожиданно в голове зазвучал третий голос. Дожил… Так вот ты какая, шизофрения…

Пока он тут плел логические кружева, делающие Юлию Закревскую ответственной за все беды мира, слово взял Крестоносец: сделай шаг в сторону, и пусть случится все, что должно, и она получит то, за что боролась. Крестоносец был молод, появился на свет после того, как Егор расстался с Юлей. И ни малейших чувств к ней не испытывал.