Юрий Медведев - Капитан звездного океана

— Сколько времени это может длиться?

Дяде не хотелось выглядеть трусом, и он избегал говорить о Пространстве вслух.

Антуан-Хозе с трудом заставил себя ответить. Я физически ощутила тяжесть этого ответа:

— Дней пятьдесят. Если б не Аленушкин оун, даже локатором тебя не достать…

Дался ему мой оун! Да, может, не понадейся дядя Май на связь со мной, никакого бы несчастья не случилось! Может, это я виновата, что его занесло в Пояс Астероидов.

Повалилась я, к своему стыду, на диван. И немножко заплакала. Ведь вот сейчас восемь миллиардов зрителей смотрят, как у них на глазах погибает хороший человек. И никто не в силах помочь. Ни отважные спасатели. Ни сверхмудрые ученые. Ни преданные разведчики. Сто кораблей к нему в эту минуту ломятся. Мчат изо всех сил, а все на месте: не могут заколдованного пути одолеть. На миллионы километров перед ними пустая пустота расстилается. А в самой середке этой пустоты человек на астероиде примостился, ногами вакуум месит, старается о страшном не думать. Пока еще полон сил и здоровья. Но и тепло, и воздух, и жилой дух иссякают в скафандре. Через несколько часов вздохнет последний раз — и ледяным сделается. Отберет его Пространство. Потому что без энергии наедине с космосом — хуже, чем на трескучем морозе голышом очутиться. На Земле всегда есть надежда на помощь. А в космосе ничего нет. Ни воздуха. Ни надежды.

Подошла мама, наклонилась надо мной, тихонько мою руку гладит. Глаза сухие, а подбородок чуть дрожит, выдает ее. У нее две боли: как собой меня заслонить, как в Пространстве вместо брата оказаться? Но каждому свое выпадает. На всю жизнь.

Я еще крепче вжалась в диванную подушку. Жалко мне маму. И тетю Киму жалко. И папу. И Читтамахью, которому теперь до конца дней виной своей казниться. И хотя я никого не вижу и никого не виню, но всем телом чувствую, кто чем дышит и кто о чем думает. Прожигают меня насквозь прозрачные дядины мысли, дают силу и необыкновенное прозрение…

— Олененок! — окликнул дядя Исмаил. Я слезы вытерла, обернулась к экрану. — Ты, Олененок, брось это дело. Не повышай влажности в атмосфере.

Хлюпнула я носом последний раз, попыталась улыбнуться:

— Больше не буду, дядя Май. Распылено и забыто!

— Спать не хочется? Вытерпишь до утра?

— Ах, ну что ты такую ерунду спрашиваешь? Ты сейчас на пустяки слов не трать. Ты важное говори.

— Важное? — Он покачал головой. — А что, брат Антуан-Хозе, девочка дельное предлагает. Перед смертью люди о главном думать обязаны. Беда только — до главного не достать.

Уголком рта он сильно потянул в себя воздух, поежился:

— О небо! Пальцы отмерзают. Слушай, к черту экономию, а? Хочу последние часы забыть о теле. Как известно, лучший способ для этого — не давать ему о себе напоминать.

Он исчез с экрана, видимо, наклонился — показались тяжелые ботинки, выбивающие дробь на скале. Потом рука в тонкой перчатке выламывала в пультике скафандра ограничитель: мелькали кнопки, колпачки-фиксаторы, беспокойно заметались на шкале ресурса стрелки. Наконец дядя Исмаил вернулся в кадр, блаженно улыбаясь и крякая:

— Уф, приятно! Тепло по ногам ударило. Как в парилке. Банька не банька напоследок, а все отогреюсь. Нет, Антуан, тысячу раз правы древние: держи голову в холоде, живот в голоде, но ноги непременно в тепле!

Читтамахья присел возле меня на диван, обнял за плечи. Туня тотчас привалилась ко мне с другого бока. В эфире накапливалась удивительная тишина. Я потом поняла, что все это время не была снята тревога номер один. Ни одно суденышко, кроме поисковых и дальних, не бороздило космос. Ни одна посторонняя передача не засоряла радиодиапазон — все каналы прислушивались к голосу дяди Исмаила:

— Не торопился я, Аленушка, говорить с тобой по душам. Да, видишь, не от меня зависит… Вот ты заставляешь меня думать о главном. А главное в жизни — удобство. Правда, у каждого свое о нем понятие. Да и с годами эти понятия меняются. Одному удобно, чтобы совесть его не мучила. Он ведет себя достойно — и перед человечеством чист. Другому, видишь ли, удобней скрестись по-мышиному, он и пробавляется малыми делишками, норку без конца украшает… Удобство — двигатель прогресса. Для собственного удобства люди изобрели науку, для отдыха от удобств — искусство. И путешествия в космос придуманы тоже из расчета предстоящих повышенных удобств. В самом высоком смысле этого слова: удобства перед собственной совестью. Потому что в конечном счете совесть человека — самый высший его суд.

Дядя Исмаил оживился, говорил громко, быстро, словно должен был успеть произнести как можно больше слов. Будто от количества сказанного, а не от смысла зависело время его призрачного благополучия.

— Одно запомни накрепко: пусть твое личное маленькое-маленькое удобство не заслонит остальной мир. Пусть тебе будет неуютно всякий раз, когда кто-нибудь в тебе нуждается, и ровно до тех пор, пока ты не поможешь… Это, по-моему, и есть в жизни самое главное. Не жалей обо мне: удобство — относительно. Вот я нанизан на острейший каменный пик. А он для меня мягче пуховой перины. Потому — невесомость. Погоди, хлебну еще горячего кофейку — и вообще жалеть будет не о чем.

Дядя Исмаил потянул губами из трубки — обжегся, кашлянул, сладко зажмурился:

— Горячий… Черный… Сладкий… Мариночка, даже у тебя такого не пивал… Может, тоже потому…

Он не договорил. Я оглянулась: мама привалилась к косяку и в упор, не видя, смотрит на экран.

— Ты пустил полные обороты? — спросил Читтамахья.

— На оптимум, Антуан. На оптимум. — Дядя Исмаил хитро прищурился: — Это значит, по первому сорту. Ну посуди сам: зачем мне резерв? Время играет против меня… — Он оставил шутовской тон, на миг посерьезнел: — Между прочим, вашей вычислительной техники я тоже работку подкинул: датчики-регистраторы ведут передачу сведений о скрученном Пространстве. Так сказать, изнутри, глазами неудачника-очевидца. Кое в чем, я полагаю, это должно вам помочь.

Вам! Он уже отделил себя от остального мира.

— Но ведь синхронная передача отнимает дополнительную энергию! — воскликнул Читтамахья.

— Антуан! — укоризненно протянул дядя Исмаил. — Пять часов или пятнадцать уже не имеют значения…

— Да-да, понимаю. — Главный Конструктор смешался.

В комнату откуда-то набивался народ. Становилось тесно. Вдруг люди расступились, ко мне быстрым шагом подошли Антон Николаевич и два незнакомца. Председатель Всемирного Совета отрешенно потрепал меня по плечу. И сразу же повернулся к экрану:

— Как чувствует себя, Улаев?

— Прекрасно. Вы погодите чуток, мне еще несколько слов для племянницы осталось…

Сегодня, видимо, у него было право — выбирать, что важнее. Особое право человека, смотрящего сквозь всех нас в глаза смерти. Он не нуждался в утешении. Наоборот, пытался утешить нас. Меня. И вместе со мной — всех, сидящих у экранов. Антон Николаевич понял это, стал в сторону рядом с подставленным ему стулом и тихо ждал своей очереди.