Виктор Точинов - Георгиевский крест

Он нагнулся, услышал дыхание Дикобраза. Жив… Но дела хреновые…

— Что здесь… — послышался за спиной голос майора Субботина.

— Врачей, сука! Бегом!!! — проорал Кружилин, оборачиваясь.

Обернулся он, как стоял, с пистолетом в руке. Субботина как ветром сдуло. Рептолог тоже быстренько испарился, от греха. С катушек не только крокодилы слетают…

Кружилин снова нагнулся над Дикобразом.

— Твоя новая физиономия… она…

— Мужественная и обаятельная, да?

— Нет, такая же противная, как и старая. Дело в другом… Знаешь, я видела… в Испании, по-моему… интересное панно. Огромное, во всю торцевую стену дома. Портрет мужчины — утром, в лучах рассветного солнца, он кажется молодым, почти юнцом. Солнце движется по небу, черты лица меняются медленно, незаметно для глаза, но на закате мужчина выглядит как глубокий старик.

— А ночью, наверное, вообще как труп, — предположил Егор.

— У тебя одни трупы на уме… Я о другом: твое лицо как то панно — чуть повернешься, свет чуть по-иному ляжет, и совсем другой человек.

— Так и планировалось. Чудеса пластической хирургии. И ежедневная гимнастика для лицевых мышц. Как дурак, целый час в зеркало пялюсь. Зато программы идентификации зависают. И художники, рисующие фотороботы, с ума сходят. Их, художников, на Пряжке уже целая палата, думаю.

— Тебя ищут?

— Меня всегда ищут.

— Не надоело?

— Привык.

— Ты не хотел бы пожить где-нибудь в спокойном и тихом месте? Несколько лет, пока все забудется и уляжется?

— Кто ж не хотел бы… Но вот какая штука: все места, где я пробую жить, становятся со временем неспокойными и шумными.

Она не знала, что еще сказать. Он тоже. Разговор пересох, как пересыхают порой речки, текущие в жаркой степи, даже в полупустыне: становятся меньше, уже, маловоднее, — и совсем исчезают, никуда не впадая.

После затянувшейся паузы Егор взял инициативу на себя:

— Теперь, когда мы подробно обсудили мое новое лицо и далеко отъехали от места, с которого мне хотелось побыстрее убраться, — пора приступать к ритуалу прощания.

Она молчала. Долго.

— Но можно и без прощаний, — сказал Егор. — Просто высади меня там, где тебе удобно.

Она молчала.

— Хорошо. Я выйду, как вошел. На светофоре.

— Ты действительно этого хочешь? Ответь честно, я прошу. И одним словом.

Теперь замолчал он. Надолго. Затем ответил одним словом:

— Нет.

— И я не хочу. Помнишь, ты когда-то говорил: счастье — это когда делаешь то, что хочешь, и не делаешь того, чего не хочешь.

— В той формуле счастья имелось продолжение: но самое трудное понять, чего же ты по-настоящему хочешь.

— Ты уже понял?

— Наверное, нет.

— Тогда давай ограничимся вторым слагаемым. Не будем делать то, чего не хотим. Проведем этот вечер вместе.

— Вообще-то такое должен предлагать мужчина…

— Это сексизм.

— Значит, я сексист.

— Так ты согласен?

— Ты же знаешь ответ… Согласен.

— Сейчас заскочим куда-нибудь, приоденем тебя немного.

— Зачем?

— Я хотела бы провести вечер в месте, где эксцессы исключены. Не случаются по определению. Куда пускают не всех.

Одежду Егор всегда подбирал с умом, очень тщательно, — так, чтобы не бросалась в глаза ни в чистых районах, ни в банках. Нечто граничное, позволяющее не выглядеть чужаком по обе стороны рассекших город барьеров. Однако для VIP-местечек не совсем то… Но разве одежда главное?

— Ни к чему, — сказал он. — Фейс-контроль пройду, не беспокойся. Я просто улыбаюсь охране на входе и меня обычно пропускают.

— А если все же не пропускают?

— Тогда я перестаю улыбаться. Вот так примерно… И спокойно прохожу.

Она искоса взглянула на его лицо. И поверила. Попросила:

— Знаешь, ты все-таки лучше улыбайся…

…Местечко оказалась средней паршивости. По меркам Егора, разумеется. Он оценивал подобные места, не обращая внимания на качество кухни и развлекательной программы, на количество нулей в ценниках, на престижность среди людей, стремящихся утвердить свой статус. Для него существовало два критерия: насколько велик шанс спалиться и можно ли без проблем свалить в случае какого-либо эксцесса. Потому что эксцессы случаются везде, что бы ни говорили некоторые. Даже в таких местечках. Хотя в таких, конечно, реже.

На сцене началось действо, анонсированное как музыкально-эротическое шоу. Музыка Егора вполне устраивала — шумовой фон сделает направленные микрофоны бесполезными. А стационарных здесь нет. Пронюхает о такой подставе кто-нибудь из VIP-клиентов, слух расползется, — и статусному заведению конец. Придется переквалифицироваться в забегаловку для мелочи пузатой, в кормушку для анчоусов.

А вот эротикой шоу пока не блистало. На сцене, выстроившись в два ряда, бодро маршировали на месте пионеры и пионерки. Хотя возраст у юных борцов за дело Ленина был не совсем пионерский, скорее комсомольский, но оделись они по всей форме: синие юбочки и синие шорты, пилотки, белоснежные рубашки и белоснежные гольфы. И конечно же алые пионерские галстуки.

Они на шоу почти не отвлекались.

— Все, что ты делаешь, достигает обратного результата, — говорила она. — Недавно появились гребенчатые в роли патрульных. Из-за тебя. Из-за дураков-подражателей, мнящих тебя героем и научившихся убивать кайманов. Ты представляешь, что за машина смерти этот гребенчатый?

— Представляю. Видел в деле.

— А если он станет неадекватным? Они и адекватные-то не сахар… Сегодня гребенчатый на Мойке убил человека, еще троих покалечил…

— Я знаю. Оказался рядом, так получилось… Они сами напросились. Убивали священника — просто так, для ролика-миллионника.

— Да какой он священник… Артист последнего разбора. Для которого потолок — детские утренники и самые дешевые корпоративы… Подожди… Ты был рядом — и не вмешался?

— Я никогда не вмешиваюсь. И ни во что. Я просто живу. Когда на меня нападают, я защищаюсь. Мир сошел с ума, но я не психиатр и не знаю, как его лечить. И не умею. Обучен только хирургии. Ампутационной. Я мог вмешаться — там, на Мойке. В мире стало бы на несколько молодых дураков меньше. И на одного артиста-алкоголика больше. Стало бы миру хоть чуть легче? Не знаю.

— Значит, если кто-то попытается сейчас меня убить…

Егор перебил:

— Ну вот, а говорила, что приличное местечко… Пойдем отсюда, пока не поздно? Я тут невдалеке пельменную знаю, порции дешевые и нажористые.

— Не юродствуй. И не уходи от темы. Если здесь и сейчас меня начнут убивать — ты не вмешаешься?

— Нет. Зачем? Видишь ли, когда мы спорили с тобой, — тогда, в другой жизни — мне казалось: все твои теории о дельфинах и анчоусах — пустая игра ума, к реальности неприменимая. Я был не прав. А ты права. Мы живем в мире, который ты выбрала. Создать который ты помогла. И даже внутри этого мира мы сейчас находимся в месте, выбранном тобой, — среди прочего, по соображениям безопасности. И если сюда придут и тебя убьют, — значит, все твои выборы ложные. Дело не в тебе и не во мне. Мир неправильный. Мир больной. А лечить его я не умею. Или он уже умер, по-тихому, без Армагеддона и прочих спецэффектов… Но воскрешать миры я тоже не умею.