Марина и Сергей Дяченко - Рубеж. Пентакль

Логин смачно харкнул на пол и вышел вон. Остальные двинулись следом, не обращая больше внимания на отчаянные призывы головы.

– Юдка! – неслось вдогон. – Ну ты-то хоть куда?! Заместо попа?!

Ответа Дикий Пан не дождался.

Обоих детей мы с Сале Кеваль уложили в верхних покоях. Женщина произнесла Имя Руах, и измученный княжич мгновенно засопел, уснув рядом с моим сыном.

– Пошли, поможем им, – сказал я ей. – У тебя есть… у тебя или здесь, в замке – составы, которые отбивают запах? С ними будет легче.

Женщина-Проводник только кивнула в ответ. А я смотрел на нее и думал, думал всю дорогу из покоев во двор: кто мне эти люди? Что мне до их погребальных обрядов? Кто мне эта женщина? Зачем я, тратя последние силы, дарил им совершенно бесполезное перед общей гибелью понимание? Зачем? Почему? Может быть, потому, что становлюсь таким же? начинаю чувствовать одиночество?! хочу укрыться от него?! Раньше каф-Малах мог быть везде и всегда. Время, расстояние? – пыль для Блудного Ангела! Даже когда я любил – да, я любил! было! – свою Ярину, я в любой момент мог оказаться возле; даже уходя, я не был одинок. А теперь…

Что со мной творится?..

Кто я? что я?!

…Все стояли во дворе: кто у пролома, кто посередке, лишь Хведир забрался на галерею.

Смотрели в небо, вдаль и снова – в небо.

Я знал, что происходит, но все равно не предполагал, что это выйдет так красиво. Красиво и страшно.

Вечер не вечер, день не день… ночь не ночь.

Радужный купол висел над самой головой. Казалось: привстань на цыпочки, вскинь руку – дотянешься. Зарницы разноцветья пробегали по нему, зарницы всех аспектов разом, от Хеседа до Гевуры, от Милости до Силы, от долготы жизни до ее предела – угрюмыми волнами ниспадая к горизонту. Только горизонт этот простерся совсем рядом: шагни раз, другой, потянись пальцами… ах да, я уже говорил.

Сколько осталось?

Сутки? двое? не знаю.

Сосуд, усилиями ревнивых бейт-Малахов лишенный праведников, выбрал весь отведенный ему срок. Радуга в небе, и защитника нет. Скоро бытие вытечет в дыру, целиком, без остатка, и язва зарубцуется Рубежами.

Был – мир, стал – шрам.

Рубеж.

Рубец.

– Гляди! гляди! – это Хведир. Небось и на краю гибели уставится бурсак на очередное чудо: глядите! ишь, наворочено!

Звуки обрушились со всех сторон.

Гомон, вопли, хрюканье несуразное… вскрики? всхлипы?! Это там, за стенами.

Я залез на галерею, проклиная на ста языках мелкую дрожь в коленках; встал рядом с бурсаком.

Вокруг княжеской ставки, вокруг шатра с радужным знаменем творилось невообразимое. Множество людей толпились, галдели, тащили нехитрый скарб; кое-кто уже копал землянки близ рощицы, воины отгоняли особенно настырных, мало-помалу вытесняя толпу за пределы оградительной насыпи со рвом. В толпе шныряли тощие карлы, сверкая зелеными глазищами, их сторонились мосластые живчики, похожие на хищных тушканчиков. На окраине лагеря стайка ежей с иглами, отливавшими кованой сталью, бродила за огромным пауком, скрученным в три погибели; временами особо прыткие ежики слегка подкалывали унылое чудище в лохматый зад, но никто никого всерьез не трогал.

Как во время лесного пожара: все спасаются бок о бок, забыв прежние свары.

– И лев будет возлежать рядом с агнцем, – пробормотал у плеча Хведир, протирая окуляры краем одежды. – Знаете, пан химерник… я себе мыслил: оно как-то иначе сложится…

– Пойдем-ка вниз, – предложил я. – Их скоро и вовсе тьма набежит. Не до похорон станет.

Под нами громыхнуло:

– Кончай глазеть! Страшного суда не видели, голота?! Айда хлопцев собирать…

Сале Кеваль раздала всем куски ткани, смоченной ароматическим составом. Я отказался – насморк.

Вот уж не предполагал, что заполучу – и обрадуюсь.

Пламя факелов масляным бликом металось где-то впереди, вырывая из темноты сырые склизкие камни, ступени со щербатым краем, ржавые кольца для крепления светильников. Вскоре сырой участок остался позади. Узкая лестница изгибалась блудливой кошкой, убегая вниз. Глубже, еще глубже, в самые недра гибнущего Сосуда, где, по людским поверьям, располагается Ад.

Пекло.

Такому, как я, самое место, говорят…

Вот и усыпальницы. Здесь куда светлее: черкасы расходятся кругом, укрепляют факелы в медных зажимах, позеленевших от сырости, – и огонь рвется к сводам, старательно покрывая низкий потолок копотью.

Жирной, черной.

– Вот здесь пусто.

– И вот здесь… не, здесь кости! Махонькие! Ребятенка, небось, хоронили…

– Шмалько, кресты сладил?

– Прутьев набрал, пане сотник. Зараз сварганю…

– Ну то снимайте крышки. А ты пока на лесенке обожди, чортяка. Ты не обижайся… негоже, чтоб православных людей чорт в могилу клал. Лады?

Я не обижаюсь.

Я стою на щербатых ступенях. Жду, пока мертвые, пустые оболочки уложат в медальон из полированного камня. Пока задвинут на место тяжелые плиты, пока есаул приладит снаружи самодельные кресты, наскоро склепанные из железных прутьев… Пока отзвучит голос сотника, сбивчиво произносящий разные слова.

Эти слова он полагает святыми.

Он прав.

Я знаю: все это – прах и суета. В гробницах сейчас гниет только бренная плоть, бессмертные души погибших уже далеко отсюда… хотя кто знает наверняка: далеко ли? близко?! рядом?! Нет, я не знаю. И раньше не знал, и сейчас. Эхо колотится глубоко внутри Блудного Ангела, тайное эхо, заставляя вслушиваться в скорбные молитвы, склонять голову.

Мне кажется, я понимаю этих людей.

Я их понимаю.

– …аминь. Покойтесь с миром, хлопцы, не поминайте лихом. Авось еще свидимся: помашете своему сотнику из садов боженькиных, замолвите словечко. А теперь – пошли. Помянем, что ли, новопреставленных рабов божьих?

– Да надо бы…

Я молча иду впереди.

Я думаю о своем.

В спину, с потемневшего от времени образа, укрепленного Мыколой над дверью склепа, давит вопрошающий взгляд. Они зовут его Спасом. Рав Элиша звал его пылким сыном Иосифа и Марьям. Юдка зовет его бен-Пандирой.

Я же не зову никак. Мне кажется: сейчас он зовет меня. Спрашивает беззвучно: что ты собираешься делать, глупый каф-Малах? Что?!

Знаешь ли это сам?

Иду, не оборачиваюсь; не отвечаю.

– А этот… Приживала? – вспоминает кто-то уже на лестнице.

– Помолчал бы, дурень! Только-только хлопцев похоронили, а он уж про ту гыдоту речи завел!

– Да что там – Приживала?! Брешет он, собака! Слыхал, что нам старый жид про ихнюю породу сказывал? Отдадим его кнежу, хай меж собой грызутся!

– А может, лучше изничтожить тварюку? В печке спалить?

– И угоду с кнежем – в печке?! Как отсель-то выбираться станем?

– Господа, у меня есть подозрение…

Сале Кеваль нашла удачное время для своих подозрений: лестница кончилась, все выбрались в холл и остановились, переводя дух.