Марина и Сергей Дяченко - Рубеж. Пентакль

– Если бы все было так просто, – искренне признался Владислав Викторович. – Если бы.

– Здесь была клумба, – сказала Анна Петровна.

Они стояли посреди поросшего крапивой пустыря. Неподалеку темнели развалины флигеля – хотели там гаражи ставить, но слишком сложно оказалось и дорого, старый фундамент засел в земле, как корень гнилого зуба. Пораскинули смету, копнули два-три раза экскаватором – и оставили до лучших времен.

– Там – каштановая аллея… А здесь дубы. В низинке – пруд. Вербы… Лебеди… Лилии…

На дне ямы и сейчас темнела вода. Владислав Викторович наклонился, пытаясь увидеть свое отражение. На секунду поверилось – там, в нечистом зеркале, могут на секунду проявиться и вербы, и лилии. Отражение того, чего больше нет…

– Анна Петровна. – Он крепче сжал ее руку. – Вам не холодно?

– Благодарю вас. – Тихая улыбка. – Вы… спасибо.

– Я должен признаться. – Он волновался. – Я… обманул вас тогда, когда принес листок якобы из библиотеки… Он из моего семейного архива. Бабка, скитаясь по поселениям, сундучок все-таки сберегла…

Она смотрела непонимающе.

– Пан, которого расстреляли на крыльце этого дома… приходился мне двоюродным дедом. По линии Матюшкевичей, ольшанских театралов… вы, наверное, слышали?..

Она вдруг поднялась на носки. Положила ладони ему на плечи:

– Владислав Викторович! Я знала… я догадалась с самого начала, как только вы вошли… Вы единственный человек, кто мне в этом мире не чужой!

Учитель физики влюбился.

Даже не так: учитель физики заболел.

И днем и ночью его преследовал запах орхидей. Он отвлекался на уроках и забывал, зачем вызвал к доске ученика. Он метался под тонким «солдатским» одеялом, и во всех снах его было одно и то же. Он желал учительницу биологии.

Он являлся к ней каждый день, приносил кулек печенья, сладкую плитку «Пальма», конфеты-батончики, упаковочку чая. Мать накрывала на стол – и втихомолку жаловалась гостю, что Ганнуся, прежде такая работящая, теперь не желает помыть даже чашки. С тех пор как платье себе пошила (извела, между прочим, три метра синего шелка, дорогая материя), так и сидит сложа руки, все смотрит на свою орхидею…

Пили чай.

Потом коллеги уединялись в оранжерее, где топор можно было вешать в густом аромате орхидеи. Этот запах пьянил пуще прежнего, сводил с ума. Анна Петровна в новом шелковом платье усаживалась на складной стульчик, а Владислав Викторович опускался перед ней на одно колено – и целовал ей руку.

От кончиков пальцев. От розовых длинных ногтей. Выше и выше. Каждую складку, каждую линию, каждый едва различимый волосок… Влажную теплую ладонь. Запястье. Сгиб локтя…

Ему казалось, что земля под ним разверзлась и падению нет ни конца ни края. Ни одна женщина никогда на свете, включая и Анну до ее странного перерождения, не вызывала у него ни тени подобных чувств.

И осознание того, что она, может быть, умалишенная, не отвращало его. Наоборот – сильнее кружило голову.

– Анна Петровна… Смешно вспомнить… Бабка рассказывала мне об этом, как его… Зигмунде Карловиче странные вещи. Она была атеистка… убежденная. Но когда о нем говорила, крестилась…

Насмешливая улыбка. Чуть заметная складка между бровей.

– Зигмунд… Он был из породы тех людей, которые, однажды чем-то перенявшись, готовы жизнь положить за свое увлечение… Душу отдать.

– Душу? – механически повторил Владислав Викторович.

Происходящее казалось ему попеременно то игрой, то сумасшествием, то подарком судьбы. Верил ли он, что перед ним – панночка, жившая двести лет назад?

Анна Петровна засмеялась:

– Это фигура речи, вы понимаете… А боялись его потому, что… знаете ли, в народе странное такое представление… Как «немец», так сразу «черт». Дикари…

В темных глазах девушки появилось странное выражение.

– Быдло… Свиньи. Не понимаю, как вы живете среди них? Как учите их детей? Чему их можно научить?

– Анна Петровна… Как же…

Ее лицо было очень близко. Он чувствовал запах – сладкий аромат орхидеи.

– Корни, Владислав Викторович… Корни связаны с цветами, цветы с корнями… Вот так…

Она поднялась на носки. Он понял, что сопротивляться не может и не хочет. Панночка, нежная и жадная панночка обвила руками его шею, и учителю физики в одночасье померещились лебеди в пруду, свечи, оплывающие, плывущие по воде в чашечках лилий…

И дурманящий запах. И сладкое, как мед, вязкое счастье, из которого не хочется выбираться, в котором хочется уснуть навсегда.

Стояла ночь. Он шел по саду. Ветра не было, не дрожали листья, ветки кустов распростерлись над землей совершенно неподвижно. В безветрии плыл сладкий, дурманящий, невозможный запах, хотя он знал: у орхидей сейчас период покоя, они спят, накрытые стеклянными колпаками…

Это вовсе не сад! В садах не глядят из-за каждого куста покосившиеся кресты. Недавно кончились «проводы», кресты увешены рушниками; казалось, обитатели могил вышли под небо и светят белыми сорочками.

Он остановился возле неровного холма. Крест над могилой возвышался старый, но земля пахла остро, свежо. Вчера он почти добрался до цели…

Он скинул с плеча лопату, спрыгнул в неглубокую яму, скрипнули камушки под лезвием…

Кто он? Зачем он здесь? Чем это пахнет?!.

…Директор, мужчина с опытом, вызвал физика к себе и плотно дверь закрыл. В окошко глянул, не крутится ли кто поблизости.

– Что происходит, дорогой мой? Ганна запанела совсем, в школу носа не кажет… Обидели ее чем? И ты вот… с тела спал, отощал, как скелет. Ходишь как сновида, отчеты вовремя не подаешь… Что там у вас творится, а?

Владислав Викторович молчал, сложив губы в презрительную ниточку уголками книзу.

– Мать ее побивается, – продолжал директор, не глядя на него. – Говорит, не узнает Ганну. Мать родная не узнает!

Владислав Викторович смотрел мимо…

– Вы, – сказал директор после паузы, легким холодком в голосе подчеркивая это непривычное «вы», – в бумагах-то порядок наведите… Говорил я с Марией Васильевной. Она завучем пятнадцать лет работала и еще согласилась поработать… Биологию сам веду, так и за физику браться? Черт знает что такое!

Владислав Викторович кивнул, равнодушно глядя за окно.

Он шел по узкой аллее и нес что-то в узелке.

Содержимое узелка тихо постукивало в такт шагам. Он плотнее прижимал ношу к бедру.

Руки – в земле и глине. И запах, запах…

Вот и клумба. В небе ни звезд, ни луны, только белеет неясно светлое женское платье…

Однажды на уроке бумажный самолетик клюнул физика в лоб, выведя из задумчивости. Он огляделся: класс занимался посторонними делами, на доску не смотрел, но беда была не в том.

Он вдруг на секунду очнулся.