Ольга Чигиринская - Шанс, в котором нет правил [черновик]

…Шаталов был зол как чёрт — его, по его же собственным словам, «сняли с бабы». Он уже послал следственную бригаду «на трупы», так что теперь без лишних слов снял свидетельские показания с Горецкого и Дорфмана, забрал их тренировочное оружие и изорванную верхнюю одежду как вещественное доказательство и вызвал медэксперта — освидетельствовать раны Горецкого и провести энцефалограмму — не будет ли сюрпризов от удара по голове. Затем взял с обоих подписку о невыезде, а с Энея — подписку об отказе ложиться в больницу и полном взятии на себя последствий оного. Когда с формальностями было покончено, Шаталов отпустил всех домой.

Дома Энрея раздели, обмыли и перевязали по-настоящему. Эмоции улеглись. Даже смешно теперь казалось так переживать из-за этой стычки. То есть, переживать-то тут было из-за чего: подставился первостатейно, ничего не скажешь. Но в целом — Анна и Славик были не такими уж серьезными противниками, не наверни его эта парочка по башке — он бы сделал их почти без потерь. Просто он привык, что охотиться могут либо на Энея, либо на детектива Новицкого — и совершенно не ожидал нападения на себя как на рядового гражданина Сашу Горецкого, инструктора кэндо. Расслабился, дуралей.

Наутро приехал Шаталов, веселый и злой.

— Ну что, Саша, — сказал он, садясь и принимая от Антона предложенный кофе. — Отмазали тебя вчистую. Тебя, Юра, тоже. Допустимая самооборона, куда ни кинь. Отдел гудит, вы, ребята, превращаетесь понемногу в сказочных персонажей. И в этой связи у меня вопрос к тебе, Саня: окрестную «старшину» дразнить ещё не надоело?

— Надоело, Кирилл, — виновато сказал Александр Горецкий.

— Тогда вот, — Шаталов порылся в нагрудном кармане и протянул Андрею визитку — на кремовой, фактурной и очень дорогой бумаге; надписанную от руки.

«Эмма Карловна Тон».

И номер комма.

— Она хочет встретиться с тобой, — избегая глаз Энея, сказал Шаталов. — Очень хочет.

— Вы что-то почувствовали и послали домой сообщение, чтобы вас вышли встречать?

— Сам себе удивляюсь. Обычно мне такое в голову не приходит. Видимо, был какой-то сигнал тревоги — сознание не засекло, а уровнем ниже отпечаталось.

— Впредь необходимости не возникнет, — Эмма Карловна выдвинула ящик стола, достала оттуда плоскую коробку — скорее даже футляр — ввела шифр, и, пододвинув к Энею, раскрыла.

На пористой поверхности в специальных гнездышках лежали одинаковые ромбики из полированной карельской березы. Это была лишь внешняя отделка — Эней знал, что внутри сплав, который очень сложно разрушить.

— Вы можете взять три, — сказала госпожа Тон.

— Почему три, Эмма Карловна?

— Потому что я не исключаю появления в окрестностях еще одного-двух несдержанных господ уже не из моего хозяйства. Если нельзя будет напасть на вас, попробуют ваших родственников. Вы, конечно же, вступитесь. Если не успеете или не сможете, вероятно, захотите отомстить. Зачем мне эта морока? У ваших ко-супругов родительский иммунитет, две пайцзы как раз покрывают всю остальную семью.

Кроме того, вы делаете полезное дело. И… вы подходите мне. Стабилизируете обстановку в округе. За два месяца вашего присутствия отвратительный кабак превратился в нечто более чем терпимое. Распалась созревающая молодежная банда. Рождественский вертеп… мне нужно, чтобы в моем округе жили такие семьи, и чтобы они чувствовали себя спокойно. Ну а те горячие головы, которые захотят увидеть в вас угрозу правопорядку, немного остынут, узнав, что вы приняли пайцзу.

Эней кивнул.

— Вы возьмете, — констатировала Эмма Карловна. — Вы об этом думали и вы возьмете, в том числе и по последней причине. Вы воспитатель, а не крысолов.

Эней протянул руку. Три квадратика перебрались в его нагрудный карман.

Конечно, это было еще не всё. Распрощавшись, он в сопровождении чиновника Управления спустился на два этажа и зарегистрировал все три «погремушки». Когда он вышел через КПП, уже смеркалось.

Он прошел квартал и сверну, за угол, услышал оклик:

— Саша!

На другой стороне переулка стояла Ника — в полушубке из искусственного меха, в вязаной шапочке, из-под которой торчали замерзшие до синевы ушки.

— Тебя отпустили!

Эней ничего еще не успел сообразить, как она кинулась ему на шею.

С Эммой Карловной, подумал Эней, было много проще.

Он машинально потянул с себя шарф, намотал на несостоявшуюся снегурочку в два оборота, закрывая подбородок и уши.

— Пойдем.

— Чего эта сука от тебя хотела?

Еще квартал, вспомнил Эней — и будет приятная кондитерская. Занять ей рот сладостями, чтобы поменьше чепухи болтала.

— Съесть меня, чего же ещё… Ника, ну что ты как маленькая. Мёрзла тут, ждала меня — а если завтра заболеешь, Пушкин тренироваться будет?

— Да что там тренироваться, когда…

— Да что когда? Извиняться она меня вызывала.

— Извиняться? За что?

— За то, что подчиненные из-под контроля вышли. Ну что ты глазами хлопаешь? Не по чину это госпоже смотрящей — ездить к пострадавшим извиняться. Она их к себе вызывает.

Эней толкнул дверь кондитерской. В средней полосе России и северней самораздвижные двери так и не вошли в моду — слишком много напускали холода. Их могли себе позволить только большие здания, где хватало места на тамбур.

— Как же так…

— Слушай, ты смотришь вообще, где живешь, — раздраженно сказал Эней. — Или только приятелей слушаешь? Шаталов этот ваш, конечно, тоже фрукт хороший, и коллеги его… сделали из категории пугало — «учись хорошо, ешь салатик, а не то восемнадцатый день рождения станет у тебя последним». Поубивал бы дураков.

— А что, не так? — мгновенно наершилась Ника.

— Нет, — Эней легонько подтолкнул её к стойке с пирожными. — Выбирай.

Раз — картошка, два — трубочка, три — ломтик штруделя, четыре — еще один, уже с яблоками. Девочка внутри больше чем снаружи, потому что она это съест — и ничего ей не будет.

— Не так?

— Всё гораздо хуже, — кивнул Эней. — Те из «сычей» и прочих, у кого уж совсем уголовщина, эти рискуют и сильно. Чем хуже дело, тем больше рискуют. А ваша шпана не идёт даже на мясо.

Снова захлопала глазами. Чему их только учат в этих школах? Вот сказал бы мне кто, что я когда-нибудь Кобыла добрым словом вспоминать буду, смеялся бы не меньше часа. И ведь муть была страшная эти уроки этики, но мы готовились, рефераты писали, обсуждали законы и бытовые проблемы — и как-то само собой получалось, что годам к тринадцати мы точно знали, что с нами может случиться, а чего не может быть никогда. Думать головой мы не хотели, как и эти, нынешние, отцу меня в каждую связку приходилось тыкать, но факты почти у всех в голове держались.

— Вот если бы от вашей «зиги» кто-то серьезно пострадал, да таких случаев было несколько, да спецучилище не помогло, да психологи сказали, что швах — вот тогда у вас был бы шанс. И не к 18, а года через три-четыре. А что касается Шаталова — то он мужик отчаявшийся и поэтому злой. Он ещё не понял, что через какое-то время станет лучше. Обрати на это внимание: от того, что одного высокого господина заменили на другого, он ничего хорошего не ждал.