Ольга Чигиринская - Шанс, в котором нет правил [черновик]

— Я полагаю, — сказал Габриэлян так же, как произносил это на оперативках, — что есть смысл снять и пиджак, — не то чтобы ему было жалко, но уж больно много там острых предметов…

— Согласен, — кивнул Волков.

Про водолазку речи не было — обоим было ясно, что ее Габриэлян потом надеть не сможет.

На своем веку (на самом деле — на своих четырех с гаком веках) Волкову довелось переменить несколько десятков «левых рук». Среди них были очень разные люди — и нелюди — но не было такого, кто, оказавшись перед перспективой разделки под орех, испускал бы хоть нотку рассудочной «зеленой» радости.

А вот нынешний ночной референт был двуногим отклонением от нормы. Совсем недавно это доставляло Волкову то, что люди, при обычной своей нехватке воображения и слов, сами назвали бы «радостью». Но сию минуту это раздражало. Он выбрал Габриэляна за проявленные смелость и сообразительность, и лишь потом узнал, что смелым человеком — в смысле, «перебарывающим страх» — Габриэлян не является. Он вообще не испытывает страха, бытовой испуг вроде «ключи забыл» не в счет. Вот это-то и сердило Волкова временами. Самый надежный из рычагов управления людьми оставался незадействованным. Люди, черт побери, должны бояться. Это естественно. Это в их природе. Волкова полностью устроила бы отвага — преодоление тупого животного ужаса перед болью и унижением на волне гордости, ненависти или долга. Или честолюбия. Чего-нибудь. Но вот эта вот афобия раздражала. Она почти уравнивала Габриэляна с самим Волковым и ставила на голову выше множества других старших, которыми и после инициации продолжал управлять страх, которые и Кровавое причастие приняли из-за той же древней утробной боязни — смертного ужаса.

Габриэлян по знаку Волкова отошел к стенному шкафу и застегнул на себе анклеты, а потом приковал себя наручниками к дверной ручке. В шкафу хранились диски с особо секретной документацией, так что дверца была стальной, а ручка приварена на совесть. Страха не было. Было обычное любопытство, охряно-желтая нотка удовлетворения — видимо, будущим повышением и тем, как удачно, с точки зрения Габриэляна, разрешилось дело — был мазок раздражения — скорее всего, Винницким, действительно способным учинить вендетту из-за своего протектора — и тонкая, звенящая зелень радости. И тут Волков понял — референт смотрит на предстоящее как на разновидность поединка. Он поставил себе трудную и интересную задачу — любопытно, как он ее сформулировал? И Волков в данный момент — не господин советник, не шеф, не старший, перед которым положено трепетать — а одно из условий этой задачи.

Осознав это, Волков внезапно почувствовал подкатывающее бешенство. Это было нехорошо, это был один из тех гнусных человеческих атавизмов, которые следовало изжить так же, как необходимость набивать рот пищей и испражняться. В этом состоянии Габриэляна нельзя было трогать, могло кончиться тем самым, чего он так не желал, потому что часть Волкова пылала жаждой добраться до печенок, вырвать крик и мольбу о пощаде, и напиться, наконец, ужаса. Он старался не опускаться до такого даже в молодости, когда страсти были сильнее, и даже с людьми, которые были ему должны именно столько — но сейчас это обожгло необычайно остро. Нельзя было начинать, но откладывать теперь тоже было нельзя, и вдобавок Волков не мог поручиться за то, что через сутки-другие не испытает того же самого. Эмоции — чушь. Он справится с ними, справлялся же тогда, когда они имели гораздо больше власти.

Он взял со стола пластиковый ПЭТ минералки на 0,33 литра, перехватил его за длинное горлышко и подошел к референту.

Тот уже изготовился — как к драке: колени чуть согнуты в косолапой боевой стойке, ладони стиснуты в кулаки, локти прижаты к бокам. Дышал животом, неглубоко и не часто. Волков вспомнил, что в училище, подвергаясь частым взысканиям, Габриэлян работал «бревном» в спортзале. Большинство своих здешних спарринг-партнеров он мог измотать, просто держась в глухой обороне и принимая удары. Отличный мышечный корсет. «Гуттаперчевый мальчик» — прозвал его кто-то.

Первый удар Волков нанес в солнечное сплетение. Ткнул бутылкой, как ударил бы ножом. Только нож при такой силе удара еще и шкаф процарапал бы, пожалуй. Всплеск боли, разошедшийся по этажам, учуяли все старшие в здании — но люди не услышали бы ничего, даже если бы дверь не была звукоизолирована наглухо. Габриэлян привалился боком к шкафу, но сквозь черную массу затопившей его сознание боли пробился, как сквозь асфальт, росток: есть, играем.

И тут Волков почти вышел из себя…

Почти — потому что все-таки устоял в своих намерениях: не убивать, не калечить, не лишать сознания, не повредить лица.

Что-то не получилось. Что-то шло неправильно. Чужая ярость колотилась в него так, что воздух стал в горле колом… Почему он «гонит» на меня злобу? Почему не страх? Что случилось? Не торопись. Дыши. Время есть. Это еще не скоро кончится, будут тебе данные, Жорж Данден. Запястий не чувствую совершенно. Плохо. Ритм. Вот оно что. То слишком быстро, то слишком медленно и сила варьируется… нерационально. Опять. Идиот. Кретин безответственный. Знал же. Мог сообразить… Он же не один. Он же едва держится. Довычислялся, олух? Сейчас он тебя ухайдакает и будет, между прочим, совершенно прав, с такими дураками самодовольными только так и надо…

Волков вдруг резко отступил, с хрустом свернул крышку ПЭТа — пенная струйка ударила из кулака, забрызгав узкое, гладкое лицо вампира. Сведенное какой-то судорогой, оно разглаживалось не сразу. Прижав горлышко пальцем, Аркадий Петрович направил игристую воду в лицо Габриэляна. Тот, уже обвисший было, встрепенулся и сумел поймать немного влаги губами.

Волков достал из кармана универсальную отмычку, ковырнул в замке наручников и анклетов — те раскрылись. Габриэлян соскользнул по дверце шкафа на пол.

— Вы сможете встать, Вадим Арович?

Габриэлян, подумав, ответил:

— Через пять минут.

Волков присел на край стола, сделал несколько глотков минералки.

— Скажите, Вадим Арович, какую задачу вы себе поставили? Это личный вопрос, я не настаиваю на ответе.

Габриэлян поморщился, пытаясь интенсивным растиранием о колени заставить непослушные кисти шевелиться.

— Есть вещи, — проговорил он, — которые лучше проверять с тем, кто не боится сделать тебе по-настоящему больно… и в то же время не собирается портить шкурку. Мне рано или поздно придется столкнуться с полномерной «волной» в полевых условиях… И я должен знать, сколько у меня будет времени, и есть ли оно вообще. И потом — правила можно, нужно нарушать. Но их нельзя нарушать безнаказанно. Цена должна быть высокой — тогда система держится. Извините, Аркадий Петрович, я сейчас не слишком четко выражаю свои мысли…