Кирилл Юрченко - Люди в сером 3: Головоломки

— Иван Павлович Сорокин, — представился он. — Начальник экспедиции.

С тремя остальными членами этого странного мероприятия Павлюков познакомился уже в поезде. Все вместе, вшестером они занимали два смежных купе. Когда поезд тронулся и за окном проплыл московский вокзал, они собрались в одном купе знакомиться. Разумеется, кроме традиционного чая, который принес им всем проводник, и закусок к нему на столике возникли две бутылки хорошего армянского коньяку «пять звездочек». При этом чекисты, как старомодно называл Павлюков представителей КГБ, не отставали от других.

Чекистов было двое. Начальник экспедиции Сорокин и молодой, но подтянутый и аккуратно подстриженный парнишка, фамилия которого так и не прозвучала, а звался он Кешей. Кроме них, в купе еще был некто хмурый, лет тридцати с небольшим, почти не разговаривающий член с непонятным статусом, который едва выдавил из себя фамилию Максютов, а потом все застолье просидел в углу купе, не принимая участие в разговорах. Прочем, коньяк он поглощал наравне со всеми. Последней была дама, Миронова Екатерина Семеновна, биолог и врач экспедиции, как любезно представил ее Сорокин. Дама была из разряда «не дам», как метко определил смешной, но не совсем приличный анекдот. Сухощавая, невысокая, с резкими чертами худого лица, она держалась со всеми одинаково сухо, коньяк пила по-мужски, залпом, в разговорах не кокетничала, в общем, совершенно не походила на тех женщин, что напрашиваются на флирт. Павлюков был этим вполне доволен. Он никогда не заводил в экспедициях романы. Штерн же напротив, насколько Павлюков его знал, должен был испытывать некоторое разочарование. Но все было еще впереди. Удовольствие от общения с девушками достигается через преодоление препятствий, как писали классики. И, помощник и соратник профессора, наверняка всю экспедицию станет эти препятствия мужественно пытаться преодолеть. Павлюков относился к этому терпимо, не впадая в ханжескую мораль и считая, что каждый живет, как хочет…

И вот теперь все стояли на пустом перроне перед внушительной кучей вещей. Вчерашний коньяк оказался качественным, так что никто не страдал похмельем и головной болью. Привокзальное радио гремело на всю платформу, исполняя извечный шлягер, каким оно, наверное, встречало все московские поезда: «Утро красит нежным светом стены белого Кремля…» Но даже это не казалось утомительным и вливало в Павлюкова бодрость.

Наконец, вернулся начальник экспедиции.

— Машина нас уже ждет, — объявил он. — Давайте-ка посмотрим, сумеем ли мы взять все вещи сразу, или придется бегать туда-сюда…

Если партия (в данном случае, КГБ) сказала «надо», комсомол (в данном случае, остальные члены их комплексной экспедиции) ответил: «есть!». Так что они сумели взять все вещи сразу, нагрузившись при этом, как верблюды. Резкая дама Миронова играла роль грузчика наравне с остальными, и это стало решающим доводом.

Машина оказалась довольно-таки старым, дребезжащим «уазиком»-фургоном защитного, темно-зеленого цвета. И это была, пожалуй, единственная машина, — не считая, разумеется, грузовиков, — куда смогло поместиться все: и вещи, и люди. Они поехали по утопающим в зелени улицам, подпрыгивая на неровностях городских магистралей. Нетерпеливый Штерн, разумеется, тут же осведомился, куда они направляются.

— К дому Ипатьева, — ответил, не оборачиваясь, сидевший рядом с водителем начальник экспедиции Сорокин.

Все сразу притихли, словно только теперь осознали, куда и зачем они едут. Павлюкова, хотя он и был историком, никогда не интересовала судьба последнего российского царя и его семьи. Он знал краткие, сухие факты: арестован в Екатеринбурге в 1918 году, содержался в доме инженера Ипатьева, расстрелян в том же году, когда была опасность, что город возьмут белогвардейские части. Павлюкова все это не трогало. Расстреляли, значит, так было надо. Он даже никогда не задумывался, что значит: «расстрелян вместе со всей семьей». Он даже толком не знал, кто там в эту семью входил. Жена была, разумеется, сколько-то там дочерей, сын… Это были не люди, а слова и цифры, которые не могли тронуть душу.

Но вот сейчас, трясясь на жесткой скамье «уазика», по мере приближения к этому зловещему дому, профессор Павлюков вдруг начал ощущать какое-то неудобство, быстро переходящее в тревогу. Что-то еще неосознанное все сильнее давило на душу, и он впервые в жизни стал сознавать весь ужас того места, куда они направлялись, ужас, который не только не рассеялся, не ослаб, но, напротив, укрепился с прошедшими десятилетиями и стал лишь сильнее.

— Погодите, погодите, — внезапно воскликнул сидящий рядом с ним Штерн. — Как это «к дому Ипатьева». Он же, кажется, был снесен лет шесть назад.

— Он точно был снесен, — по-прежнему не оборачиваясь, ответил Сорокин. — Говоря «к дому», я, разумеется, имел в виду, к тому месту, где был дом. Там сейчас пустырь, где ничего не растет, кроме полыни да крапивы. Но рядом с домом, чуть поодаль, была сторожка. Ее и спасло как раз то, что она располагалась не вплотную к дому, а чуть в стороне. Вот там-то мы и разместимся на ночь.

— Поня-атно, — растерянно протянул Штерн.

Павлюков то ли крякнул, то ли прочистил горло. Остальные промолчали.

Павлюков представить себе не мог, как они «всем колхозом» разместятся в какой-то сторожке, какую профессор тут же представил себе в виде вагончика, в каком обычно располагались ночные сторожа на стройках. Но он порешил, что начальству в лице Сорокина виднее. К тому же перекантоваться предстояло только ночь, а уже завтра они должны были выехать на предполагаемое место тайного захоронения останков царской фамилии — настоящей и единственной цели комплексной экспедиции.

Сторожка оказалась совсем не тем, что представлял себе Павлюков. За заброшенным пустырем, лежащим в конце улицы Карла Либкнехта, стоял двухэтажный каменный дом. Пустырь был почему-то гораздо ниже улицы, и казалось, что дом вырастает прямо из земли. Не широкий, в три окна, он, тем не менее, предоставлял экспедиции более чем достаточно места. «Уазик» решили не разгружать, только отпустили до утра водителя, поскольку он был местный.

Весь первый этаж сторожки занимала обширная комната. Снаружи дом имел совершенно нежилой вид, но в нем явно кто-то обитал. В комнате вдоль стен тянулись широкие, наспех сколоченные деревянные нары. Окна были выбиты, но несмотря на это, в комнате висел какой-то душок. Сорокин покрутил головой, пробормотал; «Ладно, нынче лето» выбрал себе место у окна и предложил остальным устраиваться.

Они скинули какое-то тряпье и дерюги, лежавшие на нарах, развернули вытащенные из машины спальники, и обустройство было готово.