Елизавета Кардиналовская - Ошибка

— Странно! Вы тоже ничего не знали, Арвуд?

Арвуд пожал плечами и отвернулся с выражением отчаяния, ничего не ответив. И этот жест, выражавший простые человеческие чувства, был так необычен для юноши со сдержанными движениями автомата, что Ворн удивленно посмотрел на него.

— Ну, что же, будем ждать, — сказал он, и больше они об этом не говорили.

Они ждали долго. Арвуд думал, что Ворн, убедившись в бесполезности ожидания, повторит опыт с обезьяной, но случилось так, что их работа в лаборатории сузилась до разработки уже установленных положений, а каждый намек Арвуда на необходимость повторить эксперимент только сдвигал брови Ворна в сплошную линию.

…Они ждали долго.

Время проложило серебристую дорожку в волосах Ворна, и было непонятно его упорство в нежелании повторить эксперимент или, по крайней мере, огласить его результаты. Иногда в его взгляде появлялось прежнее выражение холодной самоуверенности, и он говорил:

— Мы сделаем еще один блестящий фокус, Арвуд. Им он может показаться чудом, ведь только рады невозможного стоит работать…

Но что-то погасло в нем, и Арвуд видел мелкие морщинки намекавшие на бессилие мысли, избороздившие его лоб.

Он не знал, о чем невозможном говорил Ворн. Он вышел из лаборатории, ни о чем не думая и ничего не желая. Пустота, ставшая его постоянной ношей, была тяжелее, чем любой человеческий груз.

Сверкание огней, роскошь витрин, шумная толпа и водоворот движения. Арвуд проходил сквозь это, как человек, который идет через пустыню, где не стоит смотреть направо или налево, потому что вокруг та же однообразная пустота.

Он шел, глядя вперед, и прямо перед собой увидел на белом полотне афиши большие черные буквы, которые назвали ему имя Томаса Дана. Это имя заслонило ему путь. Он задохнулся, сдерживая крик, и еще, и еще раз, не узнавая букв, перечитывал звонкое имя — Дан.

Афиша извещала о концерте Томаса Дана, приехавшего всего на два дня.

Ничего не думая, ни на что не надеясь, но смутно боясь что-то потерять, Арвуд купил билет и вошел в концертный зал.

Зал уже был полон, и со всех сторон он слышал имя Томаса Дана.

Сутулый юноша с дегенеративным затылком говорил, двусмысленно улыбаясь, близорукой девушке:

— Не знаю, хороший ли пианист Томас Дан, но говорят, что во время концерта гасят свет. Из-за одного этого стоило придти.

Проходил господин с седой госпожой.

— Я не верю таким сенсациям. Имя Томаса Дана слишком быстро прославилось, пожалуй, о нем так же быстро забудут…

— Но говорят о нем странное…

Возле Арвуда белокурая девушка говорила своему соседу:

— Если 15 сонату он сыграет также как вы — мне придется разделить свое сердце…

— Он играет, как никто. Рояль под его рукой — словно живое существо, и он делает с ним, что хочет…

Не зная почему, Арвуд поверил именно этому молодому взволнованному голосу. Ожидание чуда захватило его в трепетное кольцо.

Большую люстру потушили, две боковые оставляли сцену в полумраке.

Согнутая мужская фигура с опущенными руками, из-за чего они казались необычайно длинными, прошла к роялю.

Зал затих.

С темной сцены понеслась густая и живая волна, наполнив зал.

Музыкант играл вещи, которые Арвуд знал как собственное лицо, однако он едва узнавал их. Они звучали, как перевод на чужой, неведомый, но как-то непостижимо понятный язык. И от этой своеобразной игры веяло манящей самобытностью, словно давно знакомая всем мелодия впервые рождалась под пальцами музыканта.

Арвуд не видел в антракте ни одного равнодушного лица, а аплодисменты показались ему более искренние, чем обычно.

Зал гудел радостными возгласами:

— Томас Дан! Томас Дан!

Но на аплодисменты Томас Дан не вышел.

Снова потушили свет, и сгорбленный силуэт появился на сцене.

Сразу же хаос бурных звуков метелью пролетел над головами притихших людей. Это меньше всего походило на музыку. Рев сказочного зверя, вырвавшегося на волю, рев победы и дикой страсти…

Но медленно, словно укрощая чудовище, правая рука собрала звуки в стройную мелодию, и она разлетелась из темноты, словно разноцветные бабочки. Арвуд чувствовал их теплое прикосновение к своему лицу, они касались его рук, садились на ресницы…

— А? Что же это такое? — белокурая девушка теребила его за рукав. Арвуд взглянул на нее бессмысленно, а юноша гладил ее волосы, успокаивая, как умел.

Разве можно сказать, что это было?

Музыка меньше всего от разума, а музыка Томаса Данная заставляла каждого, кто слышал его, найти в своей душе все прекрасное, что в ней было.

И поэтому так сияли заплаканные глаза белокурой девушки, поэтому угасла двусмысленная улыбка на устах дегенеративного юноши, поэтому лицо Арвуда приняло забытое в детстве выражение ласковой кротости.

Маленькая рука легла на его плечо.

— Уже кончено. Одевайтесь…

Белокурая девушка стояла перед ним, улыбаясь. Арвуд забыл поблагодарить ее, встал, словно слепой, и вышел, оставив свое пальто болтаться на вешалке.

На утро в лаборатории, Арвуд был как всегда молчалив, но необычно рассеян. Он ни словом не обмолвился про вчерашний концерт, хотя воспоминание о нем постоянно возвращался к нему и сгорбленный силуэт с опущенными руками беспокоил его тревожным вопросом — кто такой Томас Дан? Почти со страхом Арвуд думал, что Ворн тоже мог быть на концерте и что именно этот вопрос может заставить его пойти в гостиницу, где остановился музыкант.

В это утра Арвуд был так рассеян, что при несложной операции, неудачным движением ланцета убил маленькое животное.

— Вы неосторожны, — сухо заметил Ворн, а Арвуд готов был перерезать себе вены, увидев, как затрепетало в смертельной судороге окровавленное тельце зверька. Ему показалось, что это его собственное сердце умирает рядом с ним.

Арвуд не был мечтателем. Его разум был прозрачен и тверд. Сквозь него он смотрел на мир, как шофер смотрит на дорогу сквозь стекло, защищающее его глаза от пыли. Однако он не сохранил своих глаз. Блестящая пыль ослепила их, и поэтому так дрожала его рука, когда он стучал в дверь номера, который показала ему горничная.

Дверь распахнулась перед ним, как чужая душа, и, переступив порог, Арвуд увидел глаза, которых ждал целую жизнь.

Ингрид протянула ему руку так просто, словно они виделись только вчера.

— Хорошо, что вы пришли, Арвуд, вы были мне другом.

А Арвуд не нашел никаких слов, только улыбнулся.

Они прошли мимо дверей, открытых в соседнюю комнату, и на мгновение остановившись, Арвуд увидел блестящую крышку рояля, поднятую, словно щит, а возле раскрытой клавиатуры, на обитом кожей стуле, юношу в черном одеянии. Обняв одной рукой колени, он прижал согнутые пальцы второй к губам и сидел неподвижно в глубокой задумчивости. Тонкое сукно одежды обтягивало напряженные мышцы спины и рук. Родену не пришлось бы искать лучшей натуры для своего «Мыслителя». Это было именно то усилие рождающейся мысли в примитивном мозге, которое так метко подметил великим скульптором.