Вячеслав Рыбаков - Кружась в поисках смысла

Но тогда верующие в сковородку, буде у них вдруг зачешутся кулаки, ради спасения твоей же души от геенны с абсолютно чистой совестью - и, как всегда, в компании с теми, кто только делает вид, что верует, и, может, даже под их водительством - глянут через перекрестие на тебя. Есть враг, есть, слава Тебе, Господи!

Не мир принес Я вам, но меч. Мне воздаяние, и Аз воздам. Все боеспособные мужчины, ко Мне!

Неконструктивно получается. Ведь практика показывает, что, как правило, не тому отвратительно насилие, кто с детства истово верует, а наоборот, тот истово верует, кому с детства отвратительно насилие. Бывает, конечно, что убийца или растлитель вдруг становится религиозным фанатиком - но ведь фанатиков-то нам как раз и хватит.

Ау, литература! Дай ответ!

Не дает ответа.

А ведь уже могла бы. Потихонечку, на ощупь, скромненько выруливая из циклического мельтешения, опережая в переживаниях людей менее чувствительных, более толстокожих, менее прозорливых, более хлопотливых...

Но на пути неожиданно встает новая преграда, о которой и думать не думали во времена книжного дефицита. Очередное дитя свободы. Законов всех оно сильней. Любовь? Увы, изнасилованная зверем свобода любви от этого акта не родит.

Рынок.

Применительно к развлекательной мы эту механику уже посмотрели. Что с серьезной?

Кулаки чешутся у многих потенциальных читателей. Значит, и читать они станут лишь то, что способно тешить эту чесотку. Значит, те, кто кормится продажей книг - не написанием, не изданием, а именно и только продажей написанного и изданного другими,- предпочтет наваливать на свои лотки то, что удовлетворяет сей спрос. А если к тому же и у самого торговца кулаки чешутся - а у людей энергичных это часто бывает,- он вообще на все иные переживания машет руками: "Это не разойдется!"

В итоге те, кто хотел бы индуцировать в себе что-то иное помимо праведного гнева, лишены возможности это делать. Потому что с точки зрения сбыта их нет. Следовательно, предназначенная для них и необходимая им литература - убыточна. Следовательно, ее не надо покупать у издателя. Следовательно, издатель, в свою очередь, не покупает ее у автора. Следовательно, автор, в свою очередь, перестает ее писать.

В эпоху молчания еще можно было работать в стол. Опасно, страшно, голодно - но почетно и важно. Россия не сможет остаться прежней... Зарезали за то, что был опасен... Теперь проще. Не купят - и умойся.

И возникает стоячая волна. Привыкший бить морду человек почитает жизненным лишь то искусство, где бьют морду,- и непроизвольно субсидирует его расширенное воспроизводство. А спектакли, кино, книги, где бьют морду, исподволь убеждают, что это и есть обычная, нормальная, без выдумок и вычур, жизнь, и все, в сущности, отвратительны, и надо, чуть что, бить морду.

Слава тем, кто пытается хоть как-то сопротивляться. Кто хотя бы не поддается. Кто обращается к другим и индуцирует другое.

Слава тем, кто за другое платит.

------------------------------------------------------------------Круг седьмой. 1994 -----------------

ГИМН СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ В ТРЕХ ЧАСТЯХ

1. ПОЭТ В РОССИИ БОЛЬШЕ, ЧЕМ АКЫН

_______________________ "Поэт в России больше... чем?.." - "Нева", 1994, № 5-6.

Литература продолжает без устали доругиваться с проклятым тоталитарным прошлым. Возникает впечатление, что с ним никак не хочется расставаться; оно, похоже, обладает какой-то необъяснимой притягательностью для писателей. Конечно, многие просто пытаются договорить то, что не успели, или не сумели, или не решились сказать вовремя. Но пуповина куда существеннее.

По меньшей мере века полтора у нас бытовало - и в среде интеллигенции господствовало - убеждение, согласно которому, коротко говоря, поэт в России больше, чем поэт. Многим лучшим литераторам многих поколений вера в грандиозность функций словесности давала силы жить, творить, преодолевать препоны и рогатки цензуры, сносить одиночество, гонения и лишения... За словами Солженицина - по прочтении "ГУЛага" Россия не сможет остаться прежней - стоит именно убежденность в том, что литература способна впрямую, непосредственно влиять на общество, и литератор является чем-то вроде социального демиурга. Убежденность эту непроизвольно пускал в дело Сталин - сам, возможно, ее разделяя,- когда назначал писателей инженерами человеческих душ и ставил перед ними задачи соответственные. А уж если она оказалась актуальна для столь разных людей, значит, является чрезвычайно существенной для культуры, пропитала ее насквозь и воспринимается безоговорочно. Полагать иначе - почти то же самое, что полагать, будто солнце не взращивает все живое, а укладывает асфальт.

Что же это за убежденность такая?

Строго говоря, на определенном этапе исторического развития поэт больше, чем поэт в любой стране и у любого народа. Гомер был куда больше, чем поэт. Цюй Юань и Ли Бо были куда были куда больше, чем поэты. Матфей, Марк, Лука и Иоанн были куда больше, чем мемуаристы; разница в масштабах между их произведениями и, скажем, симоновским "Глазами человека моего поколения" обусловлена не только колоссальной разницей в масштабах описанных личностей - Христа и дяди Джо - но и грандиозной разницей в масштабах выполнявшихся - и выполняемых - данными текстами социально-культурных функций. В традиционных обществах, обществах восточного типа, обществах просто деспотических, где нет ни легальной оппозиции, ни независимых от практических нужд государства науки и публицистики, их функции выполняются почти исключительно литературой.

На этом этапе проблема взаимоотношений между правителем и подданными занимает в литературе одно из центральных мест. В тридцатых годах прошлого века знаменитый демократ Белинский писал: "В царе наша свобода, потому что от него наша новая цивилизация, наше просвещение так же, как от него наша жизнь. Безусловное повиновение царской власти есть не одна польза и необходимость, но и высшая поэзия нашей жизни, наша народность". Сходно высказывался Надеждин: "У нас одна вечная неизменная стихия: царь! Одно начало всей народной жизни: святая любовь к царю! Наша история была доселе великою поэмою, в которой один герой, одно действующее лицо". Симптоматично то, что в качестве громовых метафор в подобных случаях обязательно используются литературные термины: поэзия, поэма... Литература - куда больше, чем литература. Литератор - куда больше, чем литератор, он апостол. Апостол государственности.

Можно быть и апостолом антигосударственности, это лишь правое и левое колеса прицепленного к локомотиву истории вагона-ресторана идеологии. В свое время Хайям шутил изысканно и горько:

Грустен я был и попросил: "Зульфакар!

Произнеси мне афоризм, Зульфакар".

"Шах справедлив",- ты ответил без тени улыбки.