Татьяна Мудрая - Яр-Тур, Буй-Тур...

— Нет. Ну, не совсем нарочно. Процентов на семьдесят. Никто ведь не верит, пока своими глазами не увидит.

— Он что — в самом деле такой умный или притворяется?

— В самом деле. Ну, посуди сам: притворяться, то есть обманывать, — это ж человеческий ум нужен. Хитрый, изощренный… Подловатый, скажем так.

— Разум дается для чего-нибудь.

— Ему — чтобы царствовать.

— Ого, — я скептически покачал головой. — Я-то вроде привык, что это мы — венец Божьего творения.

— Ну конечно, где зверю тягаться с нашим родом. Никто не умеет убивать так много, так жестоко и так бесполезно, как человек. В этом он поистине венец… — медленно проговорила моя жена. — Лев и ныне может лежать рядом с антилопой, если он сыт, — и оба прекрасно это чувствуют. Он дрыхнет, она пасется в стаде.

— Царь-Лев, — съязвил я. — Господин наш Тур.

— Отчего же нет? Видишь ли… — тут она сделала паузу. — Всеволод, благодаря случаю или нашему наитию, уловил драгоценную золотую нить, на которой подвешено земное бытие. Ту, что приплетает себя к развитию огромной секвойи и крошечной водоросли, амебы и слона, ягненка и тигра, мельчайшего зародыша и всей огромной галактики.

— Связь с Перворазумом.

— Ты сказал, — как отрезала она. — И не будь, пожалуйста, скептиком, как все те, кто держит Бога за междометие. Пойми: ведь не одни деревья и водоросли — всё живое питается светом: волнами и частицами, лунным бликом и солнечной радиацией. А человек разучился. Отгородил себя искусственными полями — и дико счастлив внутри своего анклава. Но вот Всеволод — он умеет. И через него — его жены и дети. Он чует пущу, как свой дом, как своё большое тело. Собственно, он сам и есть Пуща.

— Погоди. Ты говорила, что местные фермеры к нему наведываются. Это значит…

— Что их телята будут хотя бы частью такими же. И бычки, и телушки. Их не станут пускать на мясо — они ведь ценные производители, да и мы следим. Ставим такое условие. Почему, думаешь, цена за огул небольшая? Вот это всё и пойдет шириться кругами…

По воде.

Потому что Всеволод, наконец, вышел на берег широкого чистого ручья, звучно плюхнулся в него и поплыл.

А в самом деле, почему, думал я, царственный тур, священное животное древних славян, не достоин идти рядом с человеком? Быть может, это было бы правильней того пути, который выбрало человечество почти с момента рождения?

— Вы что, так с самого и задумывали? — в изумлении спросил я, когда до меня дошло.

— Нет. Мы рисковали — и только. Мы позволили совершиться тому, что хотело вырваться из плена. Тому, что никак не вписывалось в обывательские представления о мире, — тихо ответила моя жена. — Это было непозволительно, я понимаю. Ну да, человек по природе своей дерзок и безрассуден, но, может быть, Бог любит его именно таким?

Ибо и зверь наследует землю.

Так говорила она. Я молчал. Мир несся перед моими глазами, превращаясь в хаос красок и звуков, в сон, в мечту, в радость…

…Мы всё плыли и плыли. Бобры выходили из своих хаток и приветственно махали нам лапками, скаля зубы в китайской усмешке. Лани и косули поворачивали вослед хозяину этих мест изящные головки. Непосредственно в Сёвкином кильватере шлёпал огромный резиновый ботик с мотором, приписанный к Минскому Морскому Пароходству: на веслах сидел человекообразный такс по имени Бруничек, позади него пренаглейший котяра с отъевшейся квадратной харей бацал по гавайской гитаре и вовсю драл котофея на следующие слова: