Петко Тодоров - Детские ладошки

— Искусный мастер не способен на халтуру. Вообще во всей этой Вселенной есть какая-то недоделанность, видно, ошибка допущена в первые же минуты ее существования. Что-то не было продумано до конца. А потом и вовсе все пошло вкривь и вкось, поскольку несовершенными оказались основные принципы, базисные законы. И в результате появился человек — образец несовершенства.

— Все-таки человек имеет свою ценность — вставляю я просто так, чтобы завязать спор.

— Разумеется, так как он является высококалорийной пищей для червей. В этом и заключается его ценность. Хочешь еще выпить? Теперь тебе некуда спешить.

Не дожидаясь ответа, он наполняет мой бокал.

— Возьми, например, усиливающуюся энтропию. Дурацкая вещь, верно? Ну не идиотизм ли это — собственными руками делать что-то, заранее зная, что в основе всего лежит принцип саморазрушения. Ведь тем самым ты отрицаешь смысл создаваемого, обрекаешь его на тлен.

Он шумно отпивает глоток.

— Спустя миллиарды лет тот же принцип был положен в основу человеческой судьбы — создавать себе подобных, обрекая их на гибель! Та же нелепость, та же жестокая несправедливость!

Я молчу. Знаю, что ему хочется поговорить со мною совсем о другом, но для этого ему нужно набраться смелости.

— Я прочел работы всех великих философов, — продолжает свою исповедь Дарк. — Все они рассуждают об устройстве мироздания, однако мироздание понимается ими как нечто завершенное, раз и навсегда застывшее. Оно существует помимо нас, остается только разобраться в нем. И только один рискнул пойти от обратного — Эйнштейн. В одном из своих писем он писал: «Хочу понять, таким бы ли я создал мир, если бы был богом». А в другом месте признавался: «Меня интересует, был ли у бога выбор?» Это далеко не праздные вопросы, Эмиль, значение их огромно, но они неразрешимы.

Он снова доливает свой бокал, чтобы поддержать свою отвагу.

— Или возьмем, например, время. Если бы бог и вправду существовал, неужели он удовольствовался бы только одним измерением времени? Да простит меня демиург, но ведь это же глупость! Приковать цепями все сущее к одной оси времени, лишить нас возможности возвращаться в прошлое, заставить шагать только вперед, в неизвестность, не позволить ни на минуту наведаться в день вчерашний… А кто из нас не мечтал вернуться назад? Разве не это самая сильная мечта человека?

Он говорит медленно, растягивая слова, но я не совсем понимаю, к чему он клонит.

— Взгляни-ка вот на эту штуку. Это обыкновенные часы с маятником. Что отмеряет маятник? Думаешь, время? Ничего подобного, Эмиль! Он просто отмеряет свой собственный шаг. Что общего это имеет со временем? С моим временем? С моей жизнью, моими воспоминаниями, моим ожиданием?

— Каким ожиданием? — спрашиваю я.

— Ожиданием пробуждения. Ожиданием прихода того дня. Видишь ли, я жду, когда наступит тридцатое октября, до этого срока я мертв.

— Я не понимаю, о чем ты, Дарк?

— Что ж тут непонятного? Впадаю в анабиоз. В алкогольную летаргию. До тридцатого октября, до их прихода.

— Чьего прихода?

Он вздрагивает. От выпитого, он с трудом держится на ногах.

— Кукол. Моих кукол. Они явятся на наше скорбное представление.

Теперь я могу молчать. Теперь он выложит все без наводящих вопросов.

Но сначала он наливает себе. Пьет с каким-то непонятным ожесточением, словно мстит кому-то.

— Да, тридцатого октября. Я уже послал заявку. Приедут техники, приволокут с собой два ящика утехи, разбросают их содержимое по полу. Конечно, с их стороны это жестоко — затеивать монтаж на моих глазах. Но питания в батареях хватает только на десять дней, поэтому и приходится монтировать их на месте.

— Кого монтировать? — я все же не могу удержаться от вопроса.

— Их. Жену и сынишку. Мою жену и моего сынишку, — задумчиво повторяет он. — Они собирают их у меня на глазах, это ужасное зрелище.

Он встает, вернее, пытается подняться, но, покачнувшись, едва не валится с ног. Я хочу ему помочь, но он отталкивает мою руку.

— Все это повторяется, как в какой-то ловушке, подстроенной нам временем. Мы прощаемся как нормальные люди. Я целую мальчика, стараясь не разбудить. Потом целую ее. Я очень люблю ее, Эмиль. Люблю каждый год. А потом их находят в пропасти.

Он снова прилипает к окну и начинает всматриваться в дорогу.

— Так произошло и тогда, когда они еще были настоящими. С тех пор это просто повторяется. Я делаю заявку, техники привозят их, собирают у меня на глазах… Десять дней жизни, целых десять дней! Я осторожно целую ребенка, никогда не бужу его. Потом ее. Я очень люблю ее, Эмиль. Каждый год люблю. А потом их находят в пропасти.

— Нет! — кричу я. — Ведь с ними Лиза!

— Ничего не поделаешь, мой мальчик. А Лиза… Что ж, она говорила, что любит страшные сказки…

— Ты чудовище, Дарк!

— Ничего не поделаешь. Всё повторяется. Время стягивает петлю на нашем сердце. Стягивает все крепче, пока не задушит. Постепенно к этому привыкаешь. Да, уверяю тебя — постепенно к этому привыкаешь. Впрочем, может, я и не прав. Пожалуй, я не прав.

— Но Лиза моя жена!

— Она и останется твоей женой. Целых десять дней. Я дам тебе номер телефона, по которому нужно делать заказ. Паршиво только, что их монтируют прямо у тебя на глазах. Это жестоко. Но что поделаешь, раз питания в батареях хватает только на десять дней…

— Очумели они там, что ли, — возмутилась Марта Матева, возвращая на место телефонную трубку. — Приглашают меня выступать неизвестно где, в каком-то городе, которого даже на карте нет.

— Ну, это не беда, — рассеянно отозвался ее супруг, — когда-нибудь нанесут.

— Нет, ты хоть раз слышал о таком городе: Ла-Касе, Ла-Тасе, Ла-Пасе, Ла-Хасе или что-то в этом роде?

— Город Ла-Пас есть, наверное, существуют подобные вариации с другими буквами алфавита.

— Звонили какие-то типы, назвавшиеся Близнецами, они утверждают, что договорились с международным артистическим агентством отложить мое турне по Африке. И поскольку оказалось, что с ним можно потерпеть, почему бы мне не свозить нашу малышку на пару дней к морю? Она кашляет уже третий день.

— Никуда ты ее не повезешь! — отрубил супруг. — Она и кашляет оттого, что ты повсюду таскаешь ее за собой. Нельзя заставлять шестилетнего ребенка подчиняться всем твоим капризам!

— А вот и льзя, льзя! — откликнулась на это Матева-младшая. — Льзя! Я хочу с мамой!

— Нет, терпению моему пришел конец, — с трудом сохраняя спокойствие, внушительно произнес Матев, вспоминая о своем статусе главы семьи. — Твое, с позволения сказать, воспитание уже привело к тому, что наш распрекрасный, талантливый сын так и не научился работать над собой. Теперь тебе не терпится наставить на тот же путь и малышку. Ты как будто специально задалась целью загубить будущее наших детей.