Эдгар По - Сообщение Артура Гордона Пима (сборник)

Я сказал им тогда, что я охотно подчинюсь предложению и лишь прошу часа отсрочки, дабы туман, собравшийся вокруг нас, имел возможность рассеяться, и тогда было бы возможно, что корабль, который мы видели, опять показался бы. После большого затруднения я получил от них обещание подождать час; и, как я предвидел, благодаря быстро подходящему свежему ветру, туман рассеялся до истечения часа, но, так как никакого судна не показалось, мы приготовились вынимать жребий.

Я с крайним отвращением останавливаюсь на последовавшей, затем ужасающей сцене; сцене, которую, со всеми ее мельчайшими подробностями, никакие последующие события не способны были изгладить ни в малейшей степени из моей памяти и мрачные воспоминания о которой будут отравлять каждое будущее мгновение моего существования. Да позволено мне будет так быстро рассказать эту часть моего повествования, как только позволит свойство описываемых событий. Единственный способ этой ужасающей лотереи, в которой каждый имел свой случай и риск, это вынимать жребий. Данной задаче должны были отвечать небольшие лучинки, и было условлено, что буду их держать я. Я удалился в один конец корпуса корабля, между тем как бедные мои сотоварищи безмолвно заняли свои места в другом конце, повернув ко мне спины. Самая горькая тревога, испытанная мною в какое-либо время этой страшной драмы, овладела мной, когда я был занят приведением в порядок жребиев. Мало есть таких состояний, попавши в которые человек не будет чувствовать глубокого интереса к сохранению своего существования; интереса, который с минуты на минуту усиливается вместе с хрупкостью связи, каковою это существование может быть поддержано. Но теперь безмолвный, определенный и мрачный характер того дела, которым я был занят (столь непохожего на тревожные опасности бури или на постепенное приближение ужасов голода), позволял мне размышлять о малой возможности для меня ускользнуть от самой ужасающей из смертей – от смерти для самой ужасающей из целей, – и каждая частица той энергии, которая так долго меня поддерживала как бы на поверхности бурных вод, улетела как пух под ветром, оставляя меня беспомощной жертвой самого низкого и самого жалкого страха. Я не мог сначала даже собрать настолько силы, чтобы отломить и приспособить несколько лучинок, пальцы мои безусловно отказывались от исполнения этой обязанности, а колени с силой сталкивались одно о другое. Ум мой быстро пробежал тысячу нелепых проектов, с помощью которых я мог бы уклониться от необходимости сделаться участником в этом чудовищном замысле. Я думал о том, что мне нужно броситься на колени перед моими сотоварищами и умолять их позволить мне ускользнуть от этой необходимости; я хотел внезапно ринуться на них и, убивши одного из них, сделать вынимание жребия бесполезным – словом, я думал о чем угодно, лишь не о том, чтобы сделать вот это, что у меня было на очереди. Наконец, после того как я провел много времени в этом тупоумном колебании, я был возвращен к здравомыслию голосом Паркера, понуждавшего меня вывести их тотчас из страшной тревоги, которую они претерпевали. Но даже и тогда я не мог заставить себя тотчас же подобрать лучинки, а стал думать о всякого рода ухищрениях, с помощью которых я мог бы сплутовать и заставить кого-нибудь их моих товарищей по мучению вытянуть короткую лучинку, ибо было условленно, что, кто вытянет из моей руки самую короткую лучинку, число которых было четыре, тот должен умереть для спасения остальных. Прежде чем кто-нибудь осудит меня за это видимое бессердечие, пусть поставит себя в положение, совершенно подобное моему.

Наконец отсрочка сделалась невозможной, и, с сердцем, почти вырывавшимся из груди, я приблизился к передней части корабля, где ждали меня мои товарищи. Я протянул руку с лучинками, и Питерс тотчас вытянул одну. Он был свободен – его лучинка, по крайней мере, не была самой короткой; и теперь было еще новое данное против моего спасения. Я собрался с силами и протянул жребий Августу. Он тоже вытянул тотчас же, и он тоже был свободен; и теперь я должен был или жить или умереть, данные были как раз равны. В это мгновение вся свирепость тигра кипела у меня в груди, и я чувствовал к моему бедному ближнему, к Паркеру, величайшую, самую дьявольскую ненависть. Но это ощущение не было длительным; и наконец, с судорожным трепетом и закрыв глаза, я протянул к нему две оставшиеся лучинки. Прошло целых пять минут, прежде нежели он смог решиться вытянуть жребий; и все время, пока длилось сердце разрывающее промедление, я ни разу не открыл глаза. Вот, наконец, один из двух жребиев был быстро вытянут из моей руки. Приговор свершился, но я еще не знал, был ли он за меня или против меня. Никто не говорил ни слова, и все же я еще не смел посмотреть на лучинку, которую держал в руке. Питерс наконец взял меня за руку, и я принудил себя поднять голову и взглянуть, и тотчас же увидал по лицу Паркера, что я был спасен и что это ему было суждено пострадать. Раскрыв рот и задыхаясь, я без чувств упал на палубу.

Я очнулся от моего обморока вовремя, чтобы увидеть свершение трагедии, закончившейся смертью того, кто сам был главным ее орудием. Он не оказал никакого сопротивления и, заколотый в спину Питерсом, мгновенно пал мертвым. Я не буду останавливаться на страшном пиршестве, которое за этим последовало. Можно вообразить подобное, но слова не имеют власти напечатлеть в уме изысканный ужас такой действительности. Да будет достаточно сказать, что, укротив до некоторой степени снедавшую нас бешеную жажду кровью жертвы и, по общему согласию, бросив в море отрубленные руки, ноги и голову вместе с вырезанными внутренностями, мы пожрали остаток тела по кускам в продолжение четырех навеки памятных дней семнадцатого, восемнадцатого, девятнадцатого и двадцатого числа сего месяца.

Девятнадцатого набежал ливень, который длился пятнадцать или двадцать минут, и мы ухитрились собрать несколько воды с помощью простыни, выловленной нами из каюты нашей драгой как раз после бури. Все, что мы собрали, не превышало полгаллона; но даже этот скудный запас придал нам сравнительно много силы и надежды.

Двадцать первого мы снова были доведены до последней крайности. Погода продолжала быть теплой и приятной, время от времени возникали туманы и дул легкий ветерок, по большей части с севера к западу.

Двадцать второго, когда мы сидели, тесно прижавшись друг к другу и мрачно размышляя о нашем жалостном положении, в моем мозгу внезапно блеснула мысль, которая вдохнула в меня яркий луч надежды. Я вспомнил, что, когда фок-мачта была срублена, Питере, находившийся в наветренной стороне у грот-русленей, передал мне в руки один из топоров, прося меня положить его, если возможно, в надежное место, и что за несколько минут до того, как последним сильным ударом моря опрокинуло и залило бриг, я отнес этот топор в бак и положил его на одну из коек бакборта. Я думал, что, если мы достанем этот топор, нам будет возможно прорубить дек над кладовой и таким образом снабдить себя провизией.