Харлан Эллисон - Миры Харлана Эллисона. Т. 1. Миры страха

Перегрузка вдавила Селигмана в кресло, но слабее, чем он ожидал. Просто не вполне удобно, вовсе не мучительно. Ну да, конечно, ведь от предшественников он немного отличается.

Корабль продолжал продираться сквозь земную атмосферу. Корпус стал оранжевым, потом вишневым, потом соломенно-желтым — охлаждающие установки сражались с яростно ревущим пламенем.

Снова и снова сверлила. мысль — подъем не заладился. Что-то его ждет!..

Когда справа напряглась и выгнулась переборка, он уже знал, в чем дело. Этот корабль не был детищем искушенных в своем деле специалистов; при его постройке, при заваривании швов неоткуда было взять новейшее оборудование. Его создал один-единственный человек, полный решимости, но вооруженный лишь почерпнутыми из книг познаниями. И вот теперь дают о себе знать его невольные просчеты.

Корабль вышел из атмосферы, и Селигман с ужасом: увидел, как трескаются и разлетаются вдребезги листы обшивки. С шумом унесся из кабины воздух; он попытался вскрикнуть, но звуков уже не было. Почувствовал, как пустота высасывает воздух из легких.

И потерял сознание.

Корабль миновал Луну, а Селигман все сидел, стянутый ремнями, обратив лицо к зияющим прорехам среди разодранного металла, туда, где раньше была стена кабины.

Внезапно двигатель заглох. И, будто по сигналу, веки Селигмана шевельнулись, задрожали. Он открыл глаза.

Уставился на стену. Воскресающий мозг осваивал последнюю истину. Не осталось в нем больше ничего человеческого, ни малейшего следа. Чтобы жить, ему больше не нужен воздух.

Шея его сдавлена, живот намертво перетянут ремнем, кровь по всем законам давно должна была закипеть и сгустками забить горло. Утрачено последнее сходство с теми, кого он искал. Если до сих пор он был урод, то кто он теперь? Чудовище?

Вся эта сумятица разрешилась сама собой, когда корабль ринулся вперед, а он увидел без прикрас, кем он стал, и понял, как ему быть.

Теперь он не просто вестник. Он — светящийся символ заката земного человечества, символ зла, человечеством содеянного. Люди оттуда никогда не оценят его, не примут его, не сложат о нем величавых легенд. Но и отвергнуть его они не смогут. Он — вестник из могилы.

Они увидят его в кабине без воздуха, еще до того, как корабль его сядет. Они никогда не смогут жить рядом с ним, но выслушать его им придется, и поверить — тоже.

Селигман сидел в кресле пилота. В кабине ни пятнышка света, лишь жутковатое сияние — часть его существа. Он один, один навеки. Губы тронула мрачная улыбка.

Да, вот что двигало им все это время. Два года потратил он на то, чтобы вырваться — сбежать от смерти, от одиночества разрушенной Земли. Невозможно. Одного Селигмана достаточно.

Один? До сих пор он не знал, что это такое. Он еще убедится, что он один — один среди людей.

Во веки веков.

Карл Юнг сказал однажды: «На этой планете следует бояться только человека». Точнее не скажешь. Достаточно лишь посмотреть вокруг сквозь трещины в каменной стене современности, чтобы понять — мы создали для себя сумасшедший дом иррациональности и отчаяния. Безумия нашего мира вскрываются ежедневно, подобно фурункулам на пораженном болезнью теле цивилизации. Что это — надежда на пробуждение совести, или, что более вероятно, преломленная боль отрицания наших душ?

Отчуждение.

Ключевое слово, которым столь легко манипулируют как социологи, так и неумелые писатели. Объяснение расовой вражды, беспричинного насилия, безумия толпы, издевательства над нашей планетой. Человек ощущает себя отрезанным ломтем. Отвергнутым. Одиноким. Он отчужден.

Если позволите еще одну цитату, то слова Оскара Уайльда — классического исследователя отчуждения — дадут нам его описание: «Отвергать собственный опыт — значит останавливать собственное развитие. Отрицать собственный опыт значит вкладывать ложь в уста собственной жизни. Это есть не что иное, как отрицание души».

Одинокий против мира, современный человек обнаруживает, что боги покинули его, брат отрастил клыки, машина громыхает все ближе к его пяткам, страх — единственный любовник, стремящийся в его объятия, и он, не находя ответов, мечется, натыкаясь лишь на мрак.

Творческий интеллект борется с жалкой реальностью, давя с неослабевающей интенсивностью на содрогающуюся мембрану отчуждения, отделяющую его от свободы души. Художник пытается найти выход при помощи магии слов, движений и цвета. И все же окружающая его неумолимая инерция отчужденного общества находит в себе силы катиться дальше, крушить и давить. Похоже, свободен лишь разум безумца.

Пусть даже так, но художник настойчив. Он говорит о человеке, одинокий в ночи, одинокий против звезд, одинокий против будущего — где еще меньше звезд и больше темноты, чем даже сейчас. Он говорит о мирах за пределами нашего мира, о днях за пределами наших дней, о местах невозможных и трудно вообразимых, надеясь, что ветер подхватит его предупреждения и кто-нибудь их услышит.

Это рассказ, в котором тема отчуждения доминирует. Это ни в коем случае не рассказ о безнадежности, потому что на примере проклятых и потерянных мы отыскиваем надежду внутри себя. Отчужденные — возможно. Но все же не одинокие.

Правая рука роботу не видна. Терренс потихоньку подтянул ее к себе. От невыносимой боли в трех сломанных ребрах на миг широко раскрылись глаза. Тут он опомнился и снова смежил веки. За роботом можно наблюдать и сквозь узкие щелочки.

Одно движение глаз — и я покойник.

Приглушенный неразборчивый рокот механизмов спас-блока вернул его к действительности. Снова он не мог отвести взгляда от стены рядом с рабочей нишей робота — там висела аптечка.

Банально. Близок локоть, да не укусишь. Что здесь она, что на базе в Энтерсе — проку все равно никакого. Он чуть не хохотнул. Тихо! Позади — три дня кошмара, но если ржать в голос, только приблизишь конец. Вот уж этого хотелось меньше всего. Но долго ли еще он продержится?

Терренс согнул пальцы правой руки — больше никакого движения позволить себе не мог. Лежал и молча проклинал инженера, который выпустил с конвейера этого робота. Политика, с ведома которого спасблоки оснащают таким никудышным оборудованием — им лишь бы огрести комиссионные с правительственного контракта. Ремонтника — даже не потрудился как следует проверить механизм. Всех их; он проклинал их всех.

И они того заслуживали.

Он умирал.

Смерть начала подкрадываться к нему задолго до того, как он вошел в спасблок. Терренс начал умирать, как только ввязался в эту войну.

Он закрыл глаза, отключился от звуков. Журчание текущей по трубам охлаждающей жидкости, стрекот радиопередатчиков, без устали принимающих сообщения со всей Галактики, жужжание вращающейся над куполом антенны — все звуки постепенно угасли. Воцарилась тишина. За последние три дня к этому средству — уходу от реальности — он прибегал не раз. Либо так, либо замереть под неусыпным взглядом робота, и тогда в конце концов шевельнешься. А движение — это смерть. Так просто.