Анджей Сапковский - Воронка

- Пить, - повторил шаулис. - Господи... Пить... Водыыы!

- Вассер, - пробулькал волонтер. Мы с трудом его поняли, во рту у него было полно крови и песка. - Вассер... Битте... Хильфе, битте... Хильфеее!

Анализа первая заметила характерный силуэт, распиравший рюкзак добровольца. Раскрыв застежки, она вынула бутылку кока-колы. Индюк взял ее и умело открыл о кабель.

- Как ты считаешь, Ярек? Можно им дать?

- Нельзя, - сказал я, а с моим голосом творилось что-то не то. - Но надо. Надо, черт.

Сначала мы дали попить шаулису - должна же быть какая-то очередность, ведь он первым попал в нашу воронку. А потом дали попить добровольцу из Фрайкорпс, сначала вытерев ему губы платком.

И уж только потом, очистив от крови горлышко бутылки, отпили по маленькому глоточку сами - Анализа, Индюк и я.

А вокруг нас стало почти тихо; лишь тюкали отдельные выстрелы и со стороны стадиона ровно бил М-60. Волонтер из Фрайкорпс внезапно напрягся так резко, что на его комбинезоне с треском разошлись липучки.

- О... Иисусе... - вдруг прошептал шаулис и умер.

- Ю... кэн'т бит зе филинг... простонал доброволец и грудь его покрылась пеной из крови и кока-колы.

И тоже умер.

Анализа уселась на дне воронки, обхватила колени руками и развылась. И правильно. Ведь кто-то, черт подери, должен был оплакать этих солдат. Такое право у них было. Было у них право хоть на такой реквием - на плач маленькой девочки, на ее слезы, горохом катящиеся по грязной рожице. Это было их право.

А мы с Индюком обыскивали их карманы. И это тоже надо было сделать, этому нас учат на уроках по выживанию.

Как нас и учили, оружия мы не касались - у шаулиса были гранаты, а у волонтера беретта и тяжелый нож. Зато Индюк взял уоки-токи и сразу же стал в нем что-то крутить.

Я сунул руку в карман на комбинезоне добровольца и нашел полплитки шоколада. На обертке было написано: "Милка Поланд, быв. Е.Ведель". Я протянул шоколадку Анализе. Та взяла, но больше и не пошевелилась, продолжая все так же тупо глядеть перед собой и шмыгать носом.

Теперь я сунул руку в карманы шаулиса, потому что при виде шоколада мне прямо как-то странно сделалось во рту и в желудке. По правде говоря, охотнее всего я сам бы сожрал эти полплитки. Но ведь так нельзя, а? Если в компании есть девушка, в первую очередь надо заботиться о ней, ее надо голубить, защищать, ее надо кормить. Ведь это так естественно. Это так по... по...

По-человечески.

Разве не так?

У шаулиса шоколада не было.

Зато в кармане его мундира лежал сложенный вчетверо конверт. На нем не было марки, но адрес был, причем адрес в Польше, в Кракове. Письмо было адресовано какой-то Марыле Войнаровской.

Я глянул в это письмо. Шаулис был мертв, и письмо так и не отправил. Я глянул туда только на миг.

"Ты мне снилась, - так писал шаулис. - Это был очень короткий сон. Сон, в котором я стою рядом с Тобою и касаюсь Твоей руки, а Твоя рука такая теплая... Марыля, Твоя рука такая мягкая и теплая. И вот тогда в своем сне я подумал, Марыля, что я тебя люблю, Марыля, ведь я и вправду Тебя люблю...".

Дальше я не читал. У меня как-то не было потребности узнать продолжение, которого, собственно, и не было, до конца странички, до подписи: "Витек". Витек, а не Витаутас.

Я снова вложил письмо в конверт и спрятал его себе в карман. Я подумал, что может, и отошлю это письмо, отошлю его Марыле Войнаровской в ее Краков. Так и быть, потрачусь на марку и отошлю это письмо. Кто знает, а вдруг дойдет? Хотя вроде бы много писем теряется на границе, во время досмотра почтовых вагонов.

Индюк, сидя среди кабелей разбитой телефонной магистрали, словно чайка в гнезде, что-то крутил в уоки-токи, откуда доносились свисты, треск и обрывки разговоров.

- Завязывай, - сказал я, внезапно разозлившись.

- Тихо, - сказал Индюк, поплотнее прижимая наушники. - Не мешай. Я ловлю волну.

- А на кой хрен тебе эта волна? - не выдержал я. - Если тебе хочется что-то ловить, лови себя за яйца, кретин. Пищишь, зараза, и пищишь, еще услышит кто-нибудь и запулит нам сюда гранату или еще чего-нибудь!

Индюк не отвечал; согнувшись в три погибели, он продолжал перебирать кабеля телефонной магистрали. Над воронкой жужжали пули.

Анализа все еще хлюпала носом. Я сел рядом и обнял ее. Ведь так надо было сделать, а? Ведь она была такой маленькой и беззащитной, в этой хреновой воронке, в этом долбаном Парке Короля Собеского, где со всех сторон продолжается эта вонючая война.

- Ярек? - Анализа шмыгнула носом.

- Что?

- У меня нет трусиков.

- Чего?

- У меня нет трусиков. Отец убьет меня, если я вернусь без трусиков.

Ха, как раз это было похоже на правду. Инженер Будищевски был знаменит своей железной рукой и железной моралью. В этом смысле он был просто ебнутый - но я, кажется, уже вспоминал об этом. Я уже представил себе Анализу на кресле-самолете у доктора Здуна, который должен выставить ей свидетельство о невинности. Доктор Здун, который уже какое-то время зарабатывал не тем, чем раньше, все еще подхалтуривал на свидетельствах, потому что без такой справки было трудно устроить церковный брак, а если девушка к тому же была еще и несовершеннолетней, то могла очутиться и в исправительной колонии в Ваплеве. Левое свидетельство, насколько мне было известно, стоило шесть тысяч. Большие бабки.

- Аня?

- Ага?

- С тобой что-нибудь сделали? Ну, ты понимаешь... Извини, что спрашиваю, сам знаю, какое мое дело, но...

- Нет... они мне ничего не сделали. Только стянули трусики и... трогали. И больше ничего. Они боялись, Ярек... Они меня трогали и все время оглядывались, и не ложили свои ружья...

- Тише, Анечка, тише.

- ...они воняли этим своим страхом, потом, дымом, воняли тем, чем воняет тут, тем, что остается после взрыва... И еще тем, чем воняют мундиры, ну, знаешь, чем-то таким, что глаза слезятся. Никогда не забуду... теперь мне по ночам станет сниться...

- Тише, Аня.

- Но они мне ничего не сделали, - шепнула она. - Ничего. Один, правда, хотел... Он весь трясся... Потом ударил меня. По лицу. А потом они оставили меня, а сами удрали... Ярек... Это уже не люди... Уже нет.

- Это люди, Анечка, - сказал я с уверенностью, касаясь письма, шелестящего у меня в кармане.

- Ярек?

- Что?

- Мне сказать ксендзу? О том, что со мной сделали?

Нет, девица действительно была не от мира сего. Наставления новообращенного евангелиста инженера Будищевски напрочь забили в ней инстинкт самосохранения.

- Нет, Аня. Ксендзу ничего не говори.

- Даже на исповеди?

- Даже. Анализа, ты что, спала на уроке закона божьего, что ли? Исповедаться надо в грехах. Ну, если украдешь или упоминать Имя всуе. Или там не будешь чтить отца своего. Но ведь не сказано, что надо исповедаться, если с тебя кто-то силой стянет трусики.

- Ага, - неуверенно протянула Анализа. - А вот грех нечистоты? Что ты в этом понимаешь? Ксендз говорит, что и ты и твой отец - глухие и слепые атеисты, или как-то так... Что ты... Как же это сказать? Ага, что ты не по образу и подобию. Нет, я обязана исповедаться... А отец меня прибьет...