Федор Чешко - Посланник Бездонной Мглы

А потом Леф разглядел, что чуть ли не половина Высших тоже одета в серое, и совсем испугался.

Мудрые старики Галечной Долины так и не сумели вспомнить, присутствия скольких Истовых достаточно для учинения Высшего Суда. Доведя спор до без малого потасовки, мудрые все же сошлись на том, что среди Высших никогда не бывало более двух из числа обитателей Первой Заимки. Если так, то нынешний суд иной, чем прежние. Потому что под старинную, осыпающуюся нечистой пылью стену явились все Истовые, сколько их есть в Мире. Все шестеро этих бритоголовых старцев, пугающе схожих друг с другом бесцветными лицами и иглами зрачков, запрятанными в путанице трещиноподобных морщин. Мало кому случалось видеть их вместе.

А суд почему-то никак не начинался. Странно. Зачем же тогда надо было так торопиться? В толпе возник и упрочился настороженный гуд, Высшие поерзывали, взглядывали на супящегося Предстоятеля — казалось, что заминка непонятна и им.

Нурд о чем-то шептался с Гуфой. Кто-то из суетливых людишек-распорядителей попробовал было цыкнуть на них, но шарахнулся прочь, стоило лишь Витязю покоситься в его сторону. Внимательно слушавшая Витязя старуха, похоже, забыла о Лефе, и тот не замедлил этим воспользоваться. Медленно-медленно, забывая дышать, он отодвинулся от ведуньи на крохотный, короче скрипуньего скока шажок; замер; снова шагнул и снова замер — так до тех пор, пока не оказался совсем близко от Ларды, поставленной распорядителями впереди всех прибывших на суд.

Леф уже примеривался, как бы это незаметно для прочих обратить на себя Лардино внимание, но Предстоятель вдруг поднялся, заговорил:

— Солнце стареет, а поиски истины не бывают краткими. Пора начинать. — Он покосился на упершегося в него мрачным взглядом Нурда, пожал плечами. — Ну что, что я могу поделать? Придется сегодня рассудить старшего из братьев-послушников Галечной Долины и обвиненную им дочку Торка-охотника… — Предстоятель развел руками, словно бы в чем-то оправдывался перед Витязем, но в голосе его четко обозначила себя досада. — Да помню, помню я, что ты потребовал Высшего Суда прежде, чем этот… Устра… Но как же я стану предлагать Высшим слушать тебя, если главный свидетель твой невесть куда подевался? Давай уж сегодня с послушнической жалобой решим, а с твоей как-нибудь после…

Нурд злобно сплюнул и придвинулся к Предстоятелю почти вплотную. Что он там говорил старику, Леф разбирал плохо (слова Витязя сожрал негодующий рев серой толпы), а вот выкрики Предстоятеля слышались довольно отчетливо: «Ну, явились все, вшестером… Ну и что? Это же не против обычая! Не гнать же теперь… », «Сколько ждать? День? Десять? Ты, что ли, пришлых из собственных запасов станешь кормить? Вот как озлится здешняя община на нас, разорителей, так для твоего же дела хуже получится!», «Чем сердиться да сквернословить, лучше б за другом своим следил! Не устерег ведь? Не устерег. А теперь все виноватыми получились, кроме тебя… ».

Два перепуганных распорядителя ловили Нурда за локти, уговаривали:

— Нельзя к Высшим до суда подходить незваным!.. Нельзя ругаться, кричать!.. Не по обычаю это!..

В конце концов Витязь отшвырнул их, вернулся к Гуфе и сел у ее ног. Старуха что-то сказала ему — он отмахнулся, оскалился.

Истовые глядели на него странно, и Лефу подумалось: хорошо, что Нурд уткнулся лицом в колени, хорошо, что не видит он ласковой укоризны скобленых старческих лиц. Нет-нет, это не для Витязя хорошо — для Истовых.

А Предстоятель уже снова умащивался под стеной с таким видом, словно дожевал наконец нечто горькое, но очень полезное. Кто-то из блюстителей сунулся к нему, тыча пальцем в сторону Витязя (дескать, сидит же, нельзя, против обычая!), но старик только плечом дернул: пускай себе, мол, лишь бы худшего не удумал.

Опять стало тихо.

Серая толпа втянула в себя свое негодование, как втягивает иглы избегнувший опасности скрипун. Гуфа и Витязь тоже молчали. Леф вслушался в это молчание и, краткий миг поколебавшись, тихонько отодвинулся от Ларды, встал там, где стоял прежде. Он не понял, что именно произошло между Нурдом и Предстоятелем. Он понял одно: теперь не время для своеволия. Теперь нужно быть поближе к старшим, к ведунье и Витязю, нужно делать только то, что велят они. А иначе всем будет плохо, и в первую голову — Торковой дочери.

Леф видел, как неторопливо вскинулась рука Предстоятеля, как узловатый старческий палец поманил стоящего невдалеке Устру.

Старший над братьями-послушниками Галечной Долины выдвинулся из толпища. В движениях его сквозила подходящая к случаю почтительность, и заговорил он как подобает: уважительно, робко даже. Вот только смотрел Устра, кажется, лишь на Истовых, будто бы прочих Высших перед ним не было вовсе.

Устра говорил долго. Ничего такого, что показалось бы Лефу новым, он не сказал — все это уже пришлось услыхать несколько дней назад на общинном сходе. И как ни верти, каких сравнений ни напридумывай Лардиному поступку, а ведь взяла-то она чужое, взяла без спросу, не для кого-нибудь — для себя. Вот в чем самое ядрышко того, что натворила девчонка, и ни в какую словесную скорлупу упрятать это самое ядрышко не удастся. Так на что же надеяться?

Выслушав жалобщика, старцы долго молчали. Потом один из них прохрипел:

— Кто может спорить?

— «Оспорить»… — негромко поправил Предстоятель. Исказить освященный обычаем ритуал столь важного дела, как суд, нельзя даже в ничтожнейшей малости. Стоит только позволить дождевой воде по капле сочиться сквозь кровлю, и опомниться не успеешь, как на голову хлынет холодный шумный поток.

— Кто может оспорить? — повторил тот же хриплый бесстрастный голос.

Леф потупился, стиснул зубы так, что заломило виски и рот наполнился противной вязкой соленостью. Оспорить? Никто не станет оспаривать очевидное. Вон меняла стоит, чтоб у него в носу скрипуны завелись; вон накидка с жертвенным знаком… Что же теперь? Серое облачение, а вместо Мира — клапоть заимочного двора? Без Ларды, без Хона, без Ра-хиной воркотни… И до самой Вечной Дороги — вот эти же рожи вокруг, жирные, нагло-снисходительные, отвратные… Бежать? Драться? Просить?

Все-таки трусливую скудость притаившихся в толпе звуков не стоило считать тишиной. Иначе как же назвать то, что обвалилось на судное место, когда Витязь встал и обернулся к Высшим:

— Я. Я могу оспорить лживую жалобу.

Растерявшееся на миг серое многолюдство сорвалось остервенелым воем, забесновалось, вздыбливая над собой спутанную щетину несметных грозящих рук. А потом кто-то из Истовых сказал, словно медью лязгнул: «Пусть говорит». И опять стало тихо, но не совсем. Где-то в недрах утратившего незыблемость толпища увязло сдержанное ворчание — закваска готовой вспучиться и выплеснуться на волю злобы.