Андрей Щупов - Бродяга

-- А гадких сколько развелось! Куда ни плюнь, -- всюду они. Только и тех бьют, не жалея.

-- Что верно, то верно, -- поддакнул голубь. -- Бьют, кол им в глотку! Наслаждаются первоинстинктом... Мало на них ангин с энцефалитами. Грипп им надо придумать! Особенный какой-нибудь! Чтобы ни одна холера таблеточная спасти не могла, -- он равнодушно стрельнул оранжевым глазом в сторону сидящего в кабинете человека.

-- И ведь какую жизнь себе устроили! Мы на крышах да на морозе, а они у телевизоров. И ходить на своих двоих отвыкают. Колеса им подавай.

-- Да это бы ладно, но ведь охотятся! Вот, что противно!

-- Разве ж это охота? -- голубь вздохнул. -- Живодерня одна. Пачками вышибают из строя! Ты посчитай, сколько подранков с сиротами остается! Охренеть можно!..

-- Эй! -- неуверенно позвал Евгений Захарович. -- Может, хватит?

Голубь покосился на утенка.

-- Ишь!.. Возражает чего-то!

Утенок согласно прищелкнул клювом, сердито завозился на поджатых лапах.

-- Хватит ему... А чего хватит, сам не знает. Перепугался, работничек! А вот зарубеж надувать -- не пугается. Сказали писать -- и пишет. Писатель!

-- Они сейчас все писатели. Особенно по части диктантов, -- подхватил голубь. -- Пишут и пишут!.. Ни тебе хлебушка птичкам, ни ласки. Все свиньям скармливают, то бишь -- опять для себя же. А нас, крылатых, -- все больше из поджигов, да из рогаток. Одно слово -- интеллигенты!

-- Это точно. Вчера летел над киоском, -- язвительно закрякал утенок, -- и тоже одного интеллигента наблюдал. Возмущенный такой стоит и вещает продавщице: "Не ну-ка возми-ка, а нате-ка возьмите-ка".

-- Прямо так и сказал?

-- Ну да! Я сразу скумекал: ерундит, значит, эрудит.

-- Что скажешь, -- молодец!..

-- Хватит! -- гаркнул Евгений Захарович и врезал ладонью по столу. Так врезал, что подпрыгнул на месте пухлый проспект и испуганно замерла трепещущая авторучка. Евгений Захарович и сам себя испугался. Вдохнув поднявшуюся над столом пыль, громко чихнул. Пыли взметнулось еще больше, а птицы, оставив на карнизе парочку блеклых перьев, улетели.

Наваждение прошло. Трубка лежала на своем положенном месте, в дверь деликатно постукивали ботинком. Чуть погодя, заглянула Пашкина голова.

-- С кем это ты там, гражданин начальник?

-- Да... -- Неопределенно протянул Евгений Захарович. -- Лоботрясов одних пугнул.

-- Ты с этим поосторожнее. А то там Костик бутербродом подавился. По всей комнате куски раскашлял.

-- Скажи ему, что больше не буду.

-- Да черт с ним, не помрет... Мы тут Юрику трансформатор в портфель сунули. Килограммов на восемь. Пойдешь глядеть, как он домой почапает?

-- Не знаю...

-- Ну, смотри, -- Пашка исчез, дверь захлопнулась. Но ненадолго. Скрипнули половицы, и в кабинет развязной походкой вошел Трестсеев.

-- Черт-те что с этими телефонами! Говорил, говорил, а, оказывается, не с тобой, а с какой-то бабенкой. И она, главное, тоже ничего понять не может. Объяснила, что мужу звонила. Мужу! Как же, как же! Знаем мы этих мужей!.. -Трестсеев оглядел кабинет и снизил голос до заговорщицкого шепота:

-- Рассказывают, ты с начальством тут споришь, к директору на днях рвался. Еле-еле Зиночка удержала, -- заметив недоумение Евгения Захаровича, Трестсеев вскинул ладонь. -- Знаем, знаем, не отпирайся! Слухами, как говорится, Свердловск полнится... Революцию хочешь поднять? Зря. Хотя понимаю. По-человечески понимаю. Откровенно говоря, мне самому эти церберы от политики -- вот где! Я ведь уже давно статейками балуюсь. Проблемы ИТР, бригадные подряды... Неужели не читал? Странно... А в общем зажимают. Как все передовое. Вечерами пыхтишь, фразочки формируешь, афоризмы вс

якие, а все равно придираются. Вслух не говорят, но я-то понимаю -цензура. Хотя с другой стороны и они правы. Конформизм -- штука опасная. Всякому позволить, -- что же начнется? Ты как считаешь?

Евгений Захарович и сам не заметил, как у него успели остекленеть глаза. Так уж влиял на него этот Трестсеев. Беседовать с ним было равносильно пытке. Евгения Захаровича начинало клонить в сон после первых же фраз. Он и без того старался обезопасить себя -- смотрел не в лицо, а в грудь Трестсееву. И все-таки глаза стекленели, в голове начинала твориться дремотная неразбериха.

-- Конформизм? Что ж... Во-первых, это еще один "изм". А, во-вторых, относиться к нему можно по-разному. Я лично считаю, что слово интересное, многообещающее. Если в словарях присутствует, стало быть, не все еще потеряно.

-- Разумно, -- Трестсеев принял ответ, как должное. Одобрительно качнув головой, расположился в кресле, закинул одну элегантную брючину поверх другой -- не менее элегантной. Лакированный туфель мерно закачался. Еще один природный метроном, пережевывающий мгновения.

-- Не куришь в кабинете? Жаль... Хотя и правильно. Легкие -- вещь хрупкая, от сердца близко. Я тут статейку одну читал. Не свою, конечно, свои-то я наизусть знаю, но в общем тоже неплохую. Хирург какой-то написал. Или англичанин, точно не помню...

Евгений Захарович опустил взор на часы. Секундная стрелка размеренно семенила по кругу. Выглядела она дьявольски самоуверенной и наверняка не сомневалась, что время, сколько его ни есть в мире, все принадлежит ей одной.

Второй круг, третий... Он поднял глаза на говорящего и с облегчением убедился, что тот как раз заканчивает.

-- ..так что политика, брат, вещь мудреная! Правду тебе говорю. Героев они там заслуживают, -- ох, как заслуживают! А писать, братец, -- это сумеет каждый. Если грамоте, конечно, обучен. Как говорится, фата-моргана пусть очаровывает других, а у нас что просто, то и занятно.

Галстук на кадыке Трестсеева энергично в такт словам подрагивал, и у этого самого галстука Евгений Захарович холодно поинтересовался:

-- Вы стихи, случаем, не пишите?

Галстук смущенно заперхал, и весь Трестсеевский костюм пришел в суетливое движение.

-- Стихи? То есть как это? Хмм... Согласись, -- несколько странный переход: проза, проза -- и вдруг некоторым образом стихи...

-- Всегда почему-то думал, что настоящий прозаик -- это еще и поэт. -Евгений Захарович говорил первое, что приходило на ум. -- В конце концов, разве проза -- не одна из форм поэзии?

-- Поэзии? -- Трестсеев неуверенно хохотнул. -- Что-то ты, братец, того... Как говорится, перехватил. То есть, не обижайся, конечно, но стихи все-таки стихами, а проза -- прозой. Граница, на мой взгляд, достаточно четкая: там рифма, здесь рифмы нет... А то ведь так и архитектуру можно начать сравнивать с какой-нибудь живописью. Или, к примеру, с баснями Крылова! -- Трестсеев хохотнул более уверенно. -- Что же ты мне прикажешь писать и одновременно накручивать в голове какую-нибудь рифму? Нет, батенька, пересолил! Признайся, что пересолил?

-- Признаюсь.

-- А чего вдруг так сразу? Неужели убедил?